…
Тонкая белая сигарета с отпечатками красного диоровского блеска на фильтре погасла в прерываемой стонами тишине.
…
Гога с удовлетворенным видом лежал на диване, попивая “Dom Perignon”, и периодически бросал взгляды на тяжелый крест, который покоился на безупречной обнаженной груди девушки. Кира пила шампанское из своей бутылки, уставившись в одну точку.
– Где-то я его уже видел… – Небрежным движением пальцев Гога перевернул крестик.
– Ты сегодня над ним рыдал, – безразлично сказала Кира.
– Забыла вернуть съемочный инвентарь?
– Нет. Это мой… Я его никогда не снимаю. Подарок…
– Он подарил?
– Да…
– И ты его даже в такие моменты не снимаешь? Какая преданность… Это… так трогательно, милая… – От вырвавшегося смеха Гога подавился шампанским.
– Этот крестик принадлежал его матери. – От злости и обиды Кира готова была заплакать.
– Господи… так ты поэтому его не снимаешь? – Гога больше не мог сдерживать хриплый хохот.
Она молча встала и начала одеваться. Гога продолжал лежать и с улыбкой за ней наблюдал.
– Знаешь, что меня в тебе удивляет, Гога? – сухо поинтересовалась Кира, натягивая на себя дорогущее белье.
– Ну… тебя мало чем можно удивить… Затрудняюсь ответить…
– Как можно одновременно быть таким настоящим на экране и таким искусственным в жизни?
– Секрет прост, милая. На экране ты такой, каким бы тебе хотелось быть в жизни… если бы твоя жизнь была настоящей. А в жизни ты такой, какой ты есть. Искусственная жизнь порождает искусственных людей. Доступно выразился? – Гога слегка приподнялся на мягком диване.
– И самое страшное, что, даже зная тебя, мне все равно будет тебя не хватать… – Кира повернулась в его сторону, из последних сил сдерживая слезы.
Гога послал ей страстный воздушный поцелуй:
– Милая, главное, береги себя от жестоких лучей нежного солнца Сан-Тропе…
Кира больше не могла выносить его цинизма и издевательств. В глубине души она всегда была очень ранимой, но научилась скрывать это под маской искушенности и безразличия. Но неделю назад маска начала сползать с ее лица, обнажая настоящую двадцатидвухлетнюю душу. Ей больше не хотелось ее носить. Ей просто хотелось быть собой. Элементарно быть собой. И страшно не то, что Гога убедил ее в том, что это возможно. Страшно даже не то, что Гога играл. И даже не то, что она в нем ошиблась. Страшно было то, что она не хотела вновь натягивать на себя эту чертову маску. Просто не могла. Не было сил… Она отбросила в сторону платье, которое еще секунду назад собиралась надеть, сползла вниз по стене и заплакала. Честно, искренне и как-то по-детски. У нее просто больше не было сил…