Однако смерть Конституции вовсе не означала смерти европейской идеи или же новой фазы «евросклероза». Напротив, это был шанс остановиться и подумать. Явился ли Лиссабонский договор (который критики сразу же окрестили «похудевшей Конституцией») результатом подобных раздумий – сказать трудно. Несомненно одно – некоторые уроки, преподнесенные гражданами Европы своим правительствам и евроэлитам, были учтены. Новый договор явился в политический мир тихо, без излишней помпезности, не претендуя быть чем-то большим, нежели тем, что он есть, – документом, регулирующим функционирование институтов в Европе 27 государств2. Удалось ли Евросоюзу, решившему на время институционный вопрос, преодолеть те глубинные проблемы, которые обрекли на неудачу амбициозный «конституционный» проект? В состоянии ли «постлиссабонский» ЕС ликвидировать дефицит демократии и преодолеть возросшее отчуждение граждан от общеевропейской идеи, определиться с тем, что представляет собой единая Европа, где лежат ее политические границы и чем она в итоге хочет стать? Ведь создание новых институтов – это не самоцель, а лишь средство для достижения цели.
Все прошедшие десятилетия стратеги европейского единства следовали (как предлагал в свое время первый президент ЕЭС Вальтер Хальштейн) «логике интеграционных процессов», которая подчинялась реальным экономическим и политическим интересам членов Европейского сообщества. Однако с окончанием эпохи противостояния блоков эта логика постепенно начала обретать собственную динамику, причем такую, которую сложно было обосновать логически. В годы противостояния блоков идеология лишь обслуживала реальную политику, в 90-е же годы, когда ЕС в беспримерном геополитическом прыжке рванулся на восток Европы, на какое-то время верх над политическим реализмом взяли стереотипы холодной войны и миф о «русской угрозе». Когда «головокружение» от успехов прошло, ЕС, обогатившийся новыми, экономически бедными, но политически своеобразными и гордыми собой восточноевропейскими членами, увидел себя на развалинах своей Конституции, а у новых восточных и юго-восточных границ стояли новые желающие и требовали продолжения той «логики интеграционных процессов», которая обосновывала расширение. Действительно, чем они были хуже принятых в Европу? В политическом багаже их элит был тот же стандартный набор: образ «русского врага» и стремление примкнуть к Западу.