представление.
Но среди множества сомнительных мифов Смуты есть и непреложный факт истории: на этом тендере партийных утопий неожиданную, но от этого не ставшую менее убедительной, победу вырвал большевизм, который почти никто из конкурентов поначалу не принимал всерьез. Однако именно партия большевиков пришлась ко двору Истории, из ее полумифического и полулегального аутсайдера стремительно превратившись в ее реального и единственного фаворита, изоморфного Смуте и адекватного своему времени и месту. Органично вписавшись не только в безумие, но и в логику русской Смуты, большевики «…оказались у "кассы истории". И взяли ее…» (67, с. 37).
И вот уже скоро будет век, как не прекращаются (то слегка затухая, то вновь резко разгораясь в связи со «злобой дня» или просто очередным юбилеем) жаркие споры об «исторической закономерности» либо «исторической случайности» исхода той Смуты и о месте и роли ее в отечественной и мировой истории.
Значимость непредвзятого – Sine ira et studio («Без гнева и страсти», как сформулировал наиболее трудную задачу и священный долг каждого добросовестного историка еще Публий Корнелий Тацит в самом начале своих знаменитых «Анналов») – осмысления этих событий, казалось бы, признается всеми – политиками и учеными, левыми и правыми, русофобами и русофилами. Вот только всякие попытки «беспристрастного» разговора о революции, как правило, немедленно возбуждают страсти и раскалывают аудиторию на «революционеров» и «контрреволюционеров». Обсуждение Смуты нередко само выливается в интеллектуальную «смуту» (43), а диспуты о Гражданской войне перерастают в локальные «гражданские войны» историков (31) в залах ученых советов и научных конференций, на трибунах и «рингах» теле– и радиоэфира, страницах печати и бесчисленных сайтах Мировой Паутины.
На любом «круглом столе», посвященном смуте и революции в России (см., напр.: 44; 63; 80; 94; 14; 21)19, сразу же обозначаются явно несовместимые с «округло-застольным» спокойствием сообщества профессионально равнодушных к добру и злу летописцев болезненно жгучие «острые углы», по которым не удается достигнуть ни согласия, ни компромисса даже работающим в одних и тех же архивах и заседающим в одних и тех же кабинетах историкам. Не говоря уже о публицистах и политиках, для которых оценочная интерпретация смуты остается важнейшим критерием современной партийно-политической дифференциации и интеллектуально-идеологической демаркации российского социума. Отношение к смуте продолжает служить не только банальной «разменной монетой» в политических играх, но и подлинной мерой отечественного междоусобного размежевания, актом реального выбора «боевого знамени» и принципиального определения «народа» и «врагов народа» («распределения целей») в расколотом российском обществе.