Однажды в сентябре наступила школа, туда Юрке хотелось лишь первого сентября. Второго уже не очень. Там поначалу ему пришлось тяжко. Все эти Таньки, Инки, Димки, и эта Вера Яковлевна, классная руководительница, было трудно переносимым. Одноклассники орали просто так, учительница орала, чтобы, видимо, чему-то научить.
В первом классе у Юрки появилась сестрёнка. Тогда бабки во дворе, галдя промеж себя, стали называть Юркину семью нищетой. Слово неясное, но обидное. Юркин брат с балкона обстрелял бабок мусором, а кого-то из их внуков избил.
После второго класса умерла мамина мама. В доме, и без того похожем на балаган, всё полетело в пьяную даль. Воспитание маленькой девочки, не сговариваясь, переложили на Юрку, которому в ту пору было девять лет. А через год выяснилось, что младшая сестра больна эпилепсией.
– Знаешь, когда я была маленькая, – вдруг сказала ты, резко прекратив читать, – у меня кукла была, мне её папка купил. Красивая японская кукла. Всё бы хорошо, весело и радостно. Да только мама решила, что я её сломаю, поэтому я любовалась на свою красавицу издалека, брать её в руки мне не разрешали. Наверное, это лучше, чем придумывать себе игрушки. Хотя придуманные никто не отберёт.
– Хочешь, я почитаю тебе сам? – чуть всколыхнув тишину, попросил я.
Дальше я читал ей про голод, который для Юрки был самым сильным чувством в детстве, про пьянство родителей, про злые насмешки Юркиного окружения. Этого всего было много. Даже, пожалуй, чересчур много, для того чтобы уместилось в одну человеческую жизнь. Поэтому я оборвал себя на полуслове, тем более что увидел, как ты уснула. Нет ничего удивительного в том, что чьи-то обиды и горести оказываются непонятными для другого. Тем более обиды и горести вымышленного человека. Я захлопнул тетрадку. Нет, я не расстроился. Подобное я называю эффектом качки. Слово все знают, смысл вроде тоже знают. А вот что стоит за словом конкретно, как выпрыгивают внутренности, как выблёвываются мысли в вакуум тьмы этого ада, что за винегрет гнилых запахов вокруг – чтобы это понять, надо пережить качку самому.
В тот день привокзальная площадь разлучала нас. Я смотрел тебе вслед, не уходил. Ты же знаешь – я не могу уйти, пока тебя не спрячет толпа, подворотня или смог гриппозного, но самого замечательного города. Всё равно не уходил, ещё долго смотрел в твою сторону, и душа начинала выть, наращивая звук страдания от разлуки. От комариного писка до рвущих перепонки корабельных тифонов и сирен: «Отдайте назад сокровище моё! Вы все сможете, а я не умею!»