«Не взводите на меня нового преступления: я много пострадал за прежние. Подумайте только, что я скитаюсь в степи несколько лет, без родины и без приюта, питаюсь чужим куском, вдали от своей семьи, от всего, что мило моему сердцу, – я Мугамет Эвтимишев».
Мугамет Эвтимишев, родом из внутренней Букеевской орды, был старшим Советником при хане Джангире, безотчетным распорядителем в его доме и орде и другом его сердца. – Не буду вникать в причины, понудившие его к измене. Вмешавшись в мятеж, произведенный в орде племянником Джангира, Каип-Галлием, домогавшимся ханского достоинства, он вскоре сделался главой и двигателем мятежа, но мятеж, после некоторых усилий, был усмирен русским отрядом; Каип-Галли был схвачен, а Мугамет умел спастись. Долго спустя, когда Каип-Галли бежал, при его содействии, из темницы Оренбурга и присоединился с приверженцами своими к шайке знаменитого в то время богатыря Исетая, явился и Мугамет, душой и путеводителем Исетая, которого имя гремело везде, неразлучное с разбоем, грабежом и самой отчаянной отвагой. Его поступки на границах русских истощили терпение нашего Правительства. Послан был отряд в степь. Он настиг, или лучше сказать, наткнулся нечаянно, нежданно, на шайку Исетая… дружный залп артиллерии отбросил киргизов назад. Вскоре, отряд наш оправился от первого замешательства, напал, разбил нестройную толпу и разметал остатки ее. Исетай долго прикрывал бегство своих, носясь от одной толпы к другой и метая беспрестанно стрелы в русских; он слишком надеялся на своего коня, но сытый конь загорелся; тогда Мугамет схватил под уздцы его коня и повлек за собой; между тем, казаки приметили и узнали Исетая: пули градом посыпались на него, но он оставался невредим; тут только смекнули наши, что он в панцире, стали метить в лошадь и, вскоре, подстрелили ее. Вместе с ней упал Исетай; Эвтимишев употребил последнее усилие, чтобы поднять его и посадить на свою лошадь, но было поздно, – налетевшие казаки изрубили Исетая. – Мугамет опять успел спастись.
В общих выражениях, я обещал Эвтимишеву довести до сведения правительства о его раскаянии и даже ходатайствовать за него, но уклонялся от его услуг. «Вы открыли мне двери рая и оттолкнули от порога, – сказал он, сомнительно покачав головой. – Знаю, ваше правительство может меня простить, но только тогда, когда я выкуплю преступления важной услугой России или русским. Поверит ли оно искренности моего раскаяния, если вы сами не верите ей, а если и поверит, то возвратит ли мне за эту плату, слишком для него ничтожную, мою родину. На вас была вся моя надежда! Уже представлялись мне роскошные берега Волги, и мой аул, и моя кибитка, уже виделись мне мои жены, дети: все собрались вокруг меня…» Мугамет говорил восторженно, закрыв глаза и едва переводя дыхание. Чтобы переменить разговор, я обратился к другому киргизу и спросил его, так ли пламенно желает он вернуться на свою родину? Он молчал; я взглянул на него пристальнее, и при слабо мерцающем огоньке увидел крупные слезы на глазах его. Боже правды, неужели это притворство! Неужели это не искреннее, глубокое чувство! Я волновался сомнением. Как бы угадывая мои мысли, Мугамет сказал: «Вы боитесь меня, как ножа: я нож, только не обоюдно острый, и буду полезен в руках того, кто умеет управлять им».