Вспоминая собственные ощущения и мысли начального, трагического периода войны, могу понять настроение и сомнения людей, испытавших чувство обманутого доверия, сродни тогдашним моим юношеским недоумениям. Читая газеты и слушая радио, я искренне верил официальной пропаганде и всем её уверениям – если завтра война, если завтра в поход, то все советские люди готовы встать на защиту любимой Родины, первой страны социализма, и у нас есть всё для того, чтобы разгромить и победить наглого врага. Так можно обозначить собирательный образ-лозунг царившего тогда в обществе и стране умонастроения и убеждения. Потому, наверное, и обескуражило всех начало войны – разгром аэродромов, гибель самолетов, стремительное продвижение врага в глубь страны, окружение («котлы») и пленение, как оказалось, не готовых к отпору больших масс людей. Да, были очаги отчаянного сопротивления вероломному врагу, вроде Брестской крепости. Но куда делись слова клятвы – бить врага на его территории? Почему почти не скрываемая подготовка агрессии, как выяснилось позднее, известная нашим разведчикам, была проигнорирована правителями? Отчего уже который день молчит дорогой товарищ Сталин? И так далее… Да, могу и сейчас подтвердить, подобные мысли и сомнения возникали тогда у многих, но в целом в стране и обществе царили не паника, не сомнения и отчаяние, а настоящая злость и сознание ответственности за судьбу родины, объединившие все поколения, «от мала до велика». Кто-то, может быть, и радовался нацистскому нашествию, уклонялся от воинского призыва, но массовым порывом стало желание пойти на фронт, выраженная в самых разных формах готовность людей отстоять нашу независимость и свободу, что и выразил Сталин в своем знаменитом Обращении к народу 3 июля 1941 года (правда, после двухнедельного молчания).[1]
Отец, тогда ответственный работник треста Азнефтезаводы, имея бронь (освобождение от призыва), был мобилизован строить Сумгаитскую линию обороны – от приближающегося к Баку, нефтяной столице страны, врага. Мы лишь изредка виделись с ним, мама возилась сразу с тремя сыновьями, больше всего с часто болеющим Виталием, которому исполнилось всего два годика. Мы с Борисом учились в школе, познав нечто небывалое – настоящий каждодневный голод, без единого исключения – все четыре тысячи с лишним дней войны, остро ощутимый и невыносимый для подростков, молодых растущих организмов. Голод был настолько сильным, что мама отпустила меня с крестной тётей Соней в поездку в Кировобад (ныне Гянджу), чтобы обменять там вещи на продукты. Не буду описывать саму поездку, совсем не простую и не безопасную в то время: в набитых битком вагонах, где не то что спать, а и присесть было трудно. На всю жизнь запомнил, как, возвращаясь, уже на вокзале в Баку, надорвал («хрустнул») от тяжести позвоночник, с каковым и пришлось жить-выживать до сих пор.