Мой отец, Игорь Викторович Серебренитский, рассказал мне следующее.
Он – молоденький лейтенант; за спиной – война в Венгрии, служба в Германии. Впереди – небезосновательные офицерские надежды.
И вот прислали его по новому месту службы. Явился он доложить о прибытии. Входит в кабинет:
– Товарищ полковник! Лейтенант Серебренитский по вашему приказанию прибыл!
Полковник медленно, – как жерло орудийного ствола – навёл на моего папу тяжёлое своё рыло:
– Чё?
– Лейтенант Серебренитский прибыл, товарищ полковник.
– Чё-чё?
– Лейтенант Серебренитский…
Полковник минуту смотрел пристально папе в глаза. Затем – сказал:
– Так. Слушай, ты. Сереницкий. Я из тебя Иванова буду делать.
На Степана Разина, 100, в старом моём доме – внизу, в самом тёмном подвале, в вечных сумерках, помимо других старух, обитала и баба Вера. Её побаивались. Мама моя, например. Знали: Вера – отчасти как бы опасная: в Бога верит.
Один раз мама послала меня, малолетнего, к ней – квитанции за свет отнести; я спустился по высоким ступенькам вниз, куда-то в глубины полуподвала, открыл ободранную, толстую, как в заброшенном подземелье, дверь. Вот, казалось мне, сейчас зайду – и немедленно заговорит баба Вера про что-то сыну коммуниста и пионеру запретное. Про что-то иное. Чего я совершенно ещё не знаю.
Примерно так же я шёл бы на встречу с инопланетянином.
Ничего мне монашка не сказала. Квитанции взяла – и всё.
Но в углу у неё, под низким потолком, горела лампадка. И таились крохотные тёмные иконки.
И когда я от Веры поднимался наверх, было грустно как-то. Как будто упустил я нечто очень важное, не узнал того, чего никто ещё не знает.
Ужасно я хотел у неё всё выспросить, но не знал – что именно.
Это был единственный человек верующий, которого я знал – лет до семнадцати.
Обычно в Бога верили бабушки.
Бывало, что задорно: ну и молюсь, и – что? Дозволено. Но чаще виновато: чего уж там, мол, куды ж денешься?
Бабушка моя в Бога не верила. Уверенно вроде бы, даже сердито – так, как не верило комсомольское поколение её молодости, двадцатых годов. Но мою бабушку, впрочем, в своё время в комсомол так и не приняли – к великой её печали: классово чуждая была
у меня бабушка.
Когда с утра в набитый плотно автобус вворачивались старушки в платочках, хищно толкались острыми локтями, воинственно протискивались, наступательно требовали уступить места, – народ сурово ворчал: