…Час спустя в Малой Фоминке, что в
стороне от большака, который тут из поколения в поколение
уважительно величали Старо-Киевским, услыхали раскатистое «тудух!
тудух!» — словно из земли, как из половика, пыль выколачивают.
— С Драгунского бахають, — хмуро
переглянулись два не старых еще деда.
— Васька! Санька! Федька! —
заметались, заголосили бабы. И — настежь двери погребиц, тут уж не
о том печаль, что мыши понабегут: детей ховать надо! Малые — вот
они, за подолы материнские цепляются, а кто постарше — те к
Драгунскому лесу бежать наладились. Одного за ухо, другому
подзатыльник… Бабы не скупятся: лишь бы головы дурные были
целы.
Федька, тетки Любы сын, сорванец и
коновод, порскнул огородами, как на реку бегал, когда мать не
пускала, да и был таков.
Он-то и принес в деревню весть:
— Наши с пушки два не то три немецких
танка подбили, а потом их… — и разревелся. Спохватился, прикусил
губу, зыркнул на перепуганных сестренок и сказал устало и зло: — А
танки у этих серые, как крысы!
Серые танки шли по большаку на
Орел.
А там, на окраине, в отрытых еще в
августе окопах занимали позиции бойцы конвойного батальона
НКВД.
* * *
3 октября 1941 года, юго-западная
окраина Орла
…Сквозь никак не отступающую глухоту
пробился тихий, срывающийся Надюшкин голос:
…Если смерти, то —
мгновенной,
Если раны — небольшой…
Значит, все-таки есть она, судьба,
если ее издали почуять можно?
А вот боя не слышно. Неужто —
все?
Силясь приоткрыть глаза, Ванька
позвал: — Вовка! Вов, как там?
Отозвался почему-то Молдаванин, едва
слышно: — Отходить будем. Илюха говорит, знает, где подводой
разжиться. А коль говорит… Скоро уже, Вань.
Ванька ждал. Ему-то что? Это им
сейчас трудно — Молдаванину вот, Илюхе, Вовке… а где Вовка? Надо
позвать, спросить. Потом. Сейчас пусть дело делают. А ему остается
лежать да ждать, выталкивая с каждым выдохом боль, чтобы снова не
накрыла, когда…
Земля теплая и пахнет хлебом. И
дымком — как от костра. Тихая…
Не успел подумать, как снова ударило,
и земля отозвалась дрожью. Земля тоже дышит, выталкивает боль.
Живая…
…Секундой позже она вспыхнула под
ногами Ганса, или Курта, или Фрица — и одуряюще запахла гарью и
тленом.
Ваньку вернул в сознание низкий гул,
слышный даже сквозь грохот и треск.
Небо, белое-пребелое (когда ж день-то
успел настать?) ослепило, и тотчас же закрылось чем-то темным,
большим.