«Наверное, каждому из нас в эти
минуты трамвай казался хрупче детской игрушки и надежнее ледокола»,
— вечером запишет в своем дневнике учитель-словесник Трофимов,
черпая в привычном действии уверенность. Он будет вести дневник еще
сто двадцать четыре дня. А на сто двадцать пятый не вернется домой.
И квартирная хозяйка сожжет все его тетрадки — «от греха
подальше».
Ваня умрет этой ночью. В единственном
эшелоне, успевшем уйти из Орла.
Надя и Лида, как прежде, будут
работать в госпитале — как прежде, да не по-прежнему. Потому что
госпиталь станет подпольным. И все, начиная с пузырька йода и куска
марли, придется добывать с риском для жизни. Как в бою. Позднее о
них, о подпольщиках, так и станут говорить — «незримый фронт».
Они выживут.
Осенью сорок второго соседка, вдоволь
набродившаяся по окрестным деревням да так и не выменявшая почти
ничего из вещей на еду для своих голодных детишек, расскажет Лиде:
в Каменке за связь с партизанами повесили какую-то
Варю-беженку.
Лишь летом сорок третьего Лида узнает
— это была другая Варя. Ее Варя вернется, постаревшая, усталая — и
тотчас же примется за работу. Смена в госпитале, а потом — на
разбор завалов.
У Васятки появится шрам над бровью: в
тот день, когда немцы сгонят ребятню учиться в «русскую школу», он
из рогатки разобьет стекло на портрете Гитлера, и учитель, спасая
то ли себя, то ли мальчишку от гнева старосты, ударит
провинившегося головой об угол стола.
Манечка еще не один месяц будет молча
играть за печкой и бояться выходить во двор.
А девятого мая соберутся за одним
столом три вдовы — Варя, Лида и Надя. И тоже будут молчать.
На стелах редко изображают вдов. И на
территории завода «Дормаш», возведенного близ того места, где
приняли бой чекисты и десантники, установят каменную плиту с тремя
скорбными материнскими ликами.
ГЛАВА 4
Лето 2009 года
Орел
Я вернулся домой.
Простенькая фраза, вроде тех, что
бывают в букварях.
А если на вкус распробовать:
точь-в-точь мамины пирожки с вишнями, испеченные по бабушкиному
рецепту, вишни — и те из прабабкиного сада на Альшани…
А если вслушаться: птицы утро
встречают, и пацан — вроде как Мишка Малыхин — во всю мочь орет под
окном то ли ломающимся, то ли до срока прокуренным, то ли просто
сорванным раз и навсегда голосом: «Санька, айда в футбол!»…