Я задохнулась. Эмоции было не сдержать. Джеймс ударил по тормозам, свернув на полосу безопасности, схватил телефон, упавший на сиденье, и набрал 911.
Прикрыв лицо и сотрясаясь от рыданий, он закричал в трубку:
– Мой друг принял «Быструю смерть»…
На этом я, кажется, потеряла сознание, потому что больше ничего не слышала.
У самого дома Миллера мы разминулись с отъезжавшей «Скорой». Суеты и сирен не было, и мы поняли – слишком поздно. Мы долго сидели, глядя на белый дом с черными ставнями. Джеймс не держал меня за руку, а я не тянулась к нему. Мы просто сидели молча.
Солнце село, в гостиной включился свет. Через большое окно цельного стекла мы увидели мать Миллера, съежившуюся на диване. Другая женщина говорила с ней, расхаживая по комнате. Мы с Джеймсом уже бывали в домах, которые посетила смерть. Это тяжело. Особенно когда мы и так скомпрометированы по уши.
– Через три месяца Миллеру исполнилось бы восемнадцать, – хрипло сказал Джеймс, не заботясь о том, чтобы прочистить горло. – Он бы уже не боялся Программы и не сделал этого.
Мы часто задавались вопросом, стали бы мы совершать самоубийства в отсутствие Программы. Может, это она нас провоцирует?
– Наверное, теперь это уже не имеет значения, – сказала я, с дрожью глядя на дом Миллера. Моего Миллера, моего приятеля. Мы познакомились, когда он играл с бунзеновской горелкой и нечаянно поджег мою домашнюю работу. Вместо того чтобы закричать и уронить горелку, он схватил мою колу и залил пламя. После чего оглянулся и спросил разрешения купить мне другую банку.
Он ездил с нами на реку, прогуливал школу, он нас любил. Он был такой хороший парень и классный друг, что я просто не могла… не могла…
– Слоун, – сказал Джеймс, дернув меня за руку. Я раскачивалась, ударяясь лбом в стекло, не в силах справиться с воспоминаниями, сожалением, болью. Я была бы рада перестать стонать – не отдавая себе отчета в том, что говорю, но не могла справиться с собой. Я ни с чем не могла справиться.
И тогда Джеймс дал мне пощечину. С размаху. Я задохнулась и разом очнулась от истерики. Щеку жгло. Обычно Джеймс говорил со мной, прижимая к себе. Сейчас его глаза опухли и покраснели от слез, щеки были мокрыми и в пятнах. Я никогда не видела его таким и ошеломленно коснулась горящей щеки.
От судорожных вздохов Джеймс дергался всем телом. Я перестала плакать, только голова болела там, где я билась лбом о стекло. Джеймс молчал, не отрывая взгляда от крыльца, где зажегся свет. Вдруг он длинно всхлипнул. Я потянулась к нему, но Джеймс отпрянул к дверце.