Я молчал полторы недели. И мне это нравилось.
Но никто не смог этого оценить. Потому что я никому не рассказывал. Да меня, собственно, никто ни о чем и не спрашивал.
И тогда я снова начал говорить. Благо, енот у меня уже был.
Первую глупость в своей жизни я сделал значительно позже. Я тогда гостил у дяди – выжившего из ума дяди, который дрессировал муравьев и разговаривал с тараканами. Тараканы его не боялись, муравьи тоже. И он не боялся тараканов и муравьев.
Каждое утро он приходил на кухню, и тараканы освобождали ему тропинку к кухонному столу, лениво расползаясь по углам. Шаркая старыми тапками, он проходил по этой тропинке кухонному столу и говорил – эй, вы. Муравьи на кухонном столе на мгновение замирали, а потом, едва слышно перебирая тонкими ножками, отходили на другую его сторону. На другую сторону кухонного стола. Мой дядя доставал хлеб, резал его тонкими кусками и один кусок обязательно отдавал муравьям. Муравьи приветливо начинали есть.
Тараканы находили еду сами.
Когда я решил погостить у своего дяди, я не знал о наличии в его квартире насекомых. Насекомые не знали обо мне, и нам так было легче. Но все-таки однажды нам пришлось познакомиться. С этого началось мое краткое пребывание у дяди.
Сначала дядя показал мне кухню. Потом дядя показал мне холодильник. Потом дядя познакомил меня с усатой женщиной, которая иногда беззвучно появлялась в его квартире и также беззвучно исчезала. Мне казалось, что дядя не замечал ее присутствия. Тараканы и муравьи тоже не обращали на женщину никакого внимания. Но женщина продолжала беззвучно появляться и также беззвучно исчезать.
Потом дядя показал не комнату, в которой мне предстояло жить.
Комната была большой, и в ней кроме кровати и старого шкафа с пропахшими нафталином одеждами была дверь на балкон. Дверь была рассохшейся, с потрескавшейся краской. К двери была прибита металлическая ручка, а крючки, с помощью которых дверь закрывалась, чтобы ветер и посторонние не смогли проникнуть в комнату с улицы, замели, скованные сухой краской. В комнате было душно, между стеклами лежал мертвый тополиный пух, и вряд ли у кого-нибудь когда-нибудь возникала мысль проникнуть в комнату с улицы. Тем более, что дядя жил на одиннадцатом этаже. Но присохшие крючки все равно охраняли покой обитателей квартиры.