– Скачи! – нетерпеливо толкали Трояка. – Скачи, москаляка.
Из-за прыгающих тел строил страдальческую мину Степан – да прыгни ты, что взять с идиотов. Но Колька Трояк словно застыл. Его уже толкали в спину, сбили картуз, и центр сборища, предчувствуя жертву, стал перемещаться к телеге, а он оставался нем и недвижим. Стало понятно, в какую катавасию попал перед смертью и Федор, как сорвали у него ордена…
– Да, хлопцы, хлопцы, – порывался защитить односельчанина Степан. – Он же глухонемой. Немой и глухой.
И как последнее спасение, сорвал простыню: не глумитесь над покойником, не берите грех на душу. Простынь висела в поднятой руке белым флагом, он мог развести стороны, но в эту секунду Трояк вдруг запел. Он помнил, когда пел на людях последний раз – в школьном хоре на Первомай, перед самой войной. Потом миллионы раз про себя в тюрьме и длинными ночами при работе сторожем в колхозе. А сейчас на удивление толпе, самому себе, а более всего – Степану, вдруг негромко напел:
Ой у гаю, при Дунаю
Соловей щебече.
Вш же свою всю пташину
До гтздечка кличе…
– Да какой же он глухонемой? – замерла толпа, сама наполовину говорившая по-русски.
Однако песня звучала украинская, на телеге лежал покойник, и постепенно, отвлекаясь на другое, люди стали отходить. Слух о почившем достиг передних рядов, и не сразу, по одной машине, но затор стал рассасываться. Вслед Орлику свистнули, не без этого. Но именно лошади, а не умершему – даже молодежь озверела не до конца. В глазах Трояка стояли слезы, он вытирал их истоптанным в пыли картузом, и Палаш сочувственно тронул попутчика, готовый разделить его боль от ударов.
Только дед Коля Троячный не мог сдержать слез не от боли, а от опустошившей его гордости. От забытой радости. От того, что выстоял, не запрыгал старым козлом. Что не сдался даже при поднятом белом флаге. И что теперь мог впервые за семь десятилетий долго, не отводя взгляд, смотреть в лицо свату: «Здравствуй, Федор. Вот так оно получилось. Спасибо тебе».
– Как ты их! – поднял зажатую в кулаке вожжу Степан. – А я того… чтоб быстрее вырваться, – оправдался за себя, хотя деду Коле чужого не требовалось. – Запрыгивай. Но, милый. Домой, Орлик. А мы еще побачим, хто и как будет скакать на морозе без газа. У нас цыплят по осени считают…
Подъехав к месту, где утром выбирались с русского поля на украинскую дорогу, остановились. Степан стал поправлять сбрую на лошади, а на деле выжидая, когда освободится от машин трасса. Хотя следовало поторопиться: над лесом нахлобучивалась туча, потянул свежий ветерок, будоража лошадь. Они такие, они грозу ноздрями чувствуют.