– А я не из казны деньги возьму! – захохотал Пётр. – Светлейший наш заворовался без меры, мне донесли – три миллиона князюшка хапнул, не считая всякой рухляди, да посуды дорогой. Вот пусть и возвращает наворованное, если не хочет, чтобы я его, как иных-прочих вздернул.
Тут развеселился даже невозмутимый граф Толстой, чья неприязнь к светлейшему князю ни для кого не была тайной. Ай да государь! Думали, просто закрывает глаза на проделки своего давнего приятеля и любимца, а он вон как обернул. Все, что Александр свет Данилович в свои закрома уволок, теперь в казну возвернется. И принцессам достойное приданное, и государству прибыток.
А светлейший, по всему видно, совсем в немилость попал. Бубнили по углам, что только заступничество государыни, Екатерины Алексеевны, спасает его от смерти позорной. Ну, да мало ли чего по углам бубнят…
– И вот еще что, – продолжил Пётр. – Ведомо мне стало, что для старшей дочери своей Александр Данилыч сыскал жениха изрядного: графа Петра Сапегу, сыночка бывшего Великого гетмана Литовского. Сему браку я препятствий чинить не намерен: пусть в ближайшее время граф обвенчается и увозит свою супругу из России. А ежели его тесть за ним соберется, тоже удерживать не стану…
Толстой с Остерманом украдкой переглянулись. Опала, явная опала, но не в Сибирь Алексашку-выскочку загоняют, а дают возможность благопристойно из России удалиться в его малороссийское имение.
– Сына же его единственного желаю сосватать с девицей знатного рода. Мнится мне, средняя дочь князя Долгорукого подойдет. Старшая-то, вроде, просватана уже за посланника австрийского, графа Миллезимо…
И снова советники переглянулись. Нет, государь по-прежнему сохраняет ясность ума, помнит все мелочи… И Меншикову этими браками не столько честь оказывает, сколько руки укорачивает, дабы к короне российской даже в мыслях не тянулся.
– Думаю, князь Алексей не согласится дочку за Меншикова-младшего отдать, – сказал Толстой. – Больно горд князь, да и спесив.
Князь Алексей Григорьевич Долгоруков и вправду был мужем невеликого ума и великой гордости: в молодости шесть лет прожил с отцом-дипломатом в Варшаве, ездил в Италию, но языков иностранных так и не освоил.
– Коли я сам сватом буду, согласиться, – равнодушно заметил Пётр. – А не согласиться…
Тут засмеялся даже осторожный Остерман: не было на Руси человека, настолько лишившегося ума, чтобы возражать государю-императору.