– Лень, глянь… – Тот, что младше, остановился. – Байкал!
Ленька оглянулся.
– Моря не видел?
– Видел.
– Ну так что?
– Когда это было…
– В июне.
– Мы тогда с Ягудой ходили. Разве с ним наглядишься! Он все: поспешай да поспешай…
– Как наш батя. Даром, его друг…Ты, Митяй, давай поспешай.
Митяй шмыгнул носом, поглядел на темную воду Байкала, развернулся и зашагал вслед за братом.
Сначала они шли по узкой тропинке, затем по грунтовой дороге. Когда пересекли федеральную трассу, огибающую Байкал с запада и идущую на Улан-Удэ, вступили в кустарник, который очень скоро сменил высокий, густой ивняк.
Тропа, петляющая вокруг моховых бугорков, сделалась мягкой, а потом и вовсе исчезла. Дальше пошла дурнина[3] со множеством ключей, ручейков и болотец. Там, где лежали жерди, мальчишки перебирались по ним. Болотистые гати обходили по колено в ржавой гнилой жиже, неширокие ручейки брали «с подпрыгу».
Дурнина была уродливой: кривые полумертвые деревца, тальник, черемуха и редкий кустарник. Изредка попадались корявые лиственницы, не выше человечьего роста.
Станция Боярский располагалась на «полке»[4] у озера Байкал, которое местные называли не иначе как морем. Чуть дальше от берега километров на двенадцать-пятнадцать простерлась низменность, большую часть которой занимала дурнина. За ней начиналась коренная тайга, по которой нужно идти полдня, чтобы добраться до гор Хамар-Дабана. Там заканчивался кедрач, сосновый лес, появлялись гольцы[5], и рос кедровый сланник. Обычный кедр вырастает огромным, а сланник – невысокий, метра полтора-два, и ветки у него как у стелющейся яблони. В этих местах росла черника.
К гольцам Леньку и Митьку впервые привел друг отца, дядя Вася Ягудин, но уже второй год они ходили туда одни. Построили шалаш, который примыкал к небольшой скальной пещерке и был ее продолжением. К скале приставили жерди, обложили их лапником, повесили на кожаных петлях дверцу – обычную рамку из веток и лапника. Получилось отличное укрытие, в котором они всегда табарились[6].
И жерди, и лапник пришлось натаскать, потому что деревьев здесь почти не было, один только мох и вековые сухостоины, вымоченные дождем, оббитые ветром, иссушеные солнцем, блестящие, как кость, и желтые, как янтарь. Такую в костер положишь – горит жарким пламенем, и нет ни дымка.