Правда, это рождало странную штуку.
Если моя сестренка Эмма в свои двенадцать косплеила солидную и
понимающую мать семейства, то местные тридцати-тридцати пяти летние
«жрицы любви» предпочитали наоборот - изображать юных дурочек.
Все это явно выраженное смущение, неожиданные «девичьи»
хихиканья, избегание «грубости» в словах, и использование любых
возможных эвфемизмов вместо прямого называния «процесса»… И все это
в сочетании с полной доступностью и податливостью – создавали очень
странную атмосферу.
Местные проститутки могли покраснеть от хлопка по зарнице, и уже
через мгновение послушно отдаться прямо в общей комнате, где мы
пьянствовали в тот день. В чем я несколько раз и убедился, только
на чужом примере…
Вот и в тот раз: стоило одной из них зайти в комнату и встретить
со мной взглядом, как она тут же отвела глаза, очень натурально
покраснела, но тут же потянула завязку на халате. Желтом и, надо
признать, довольно миленьком, но не имеющем ничего общего с земными
представлениями о сексуальности.
Местным публичным домом владели священник – кюре - и магистрат
на паях, и они строго следили за тем, чтобы в многочисленные
постные дни, а в это понятие входили, например, почти все пятницы в
году, посещение женщин строго воспрещалось. Воспоминаний Дирка
хватало, чтобы легко догадаться, что в нерабочие дни заботливые
«попечители», скорее всего, экономили на отоплении.
Да, вокруг стояли сплошные и нередко очень густые леса, но сами
дрова при этом были очень дорогими. Хотя бы потому, что поход даже
в ближайшие окрестности мог закончиться печально.
При этом на расстояние половины дневного перехода от города, все
деревья были наперечет и считались собственностью магистрата,
оттого жители, в большинстве своем, предпочитали готовить на
бесплатно собранном хворосте, а дрова – расходовать лишь зимой.
В общем, один из признаков похмелья – это некоторая
заторможенность ума. Я слишком поздно заметил, что проститутка,
конечно, раздевается, но делает это как-то испуганно. А стоило мне
шевельнуться, поудобнее усаживаясь, как она и вовсе взвыла, и
рванула из комнаты.
Естественно, я обалдел, и только уже через минуту сообразил, что
с того момента, как проснулся и до самого бегства этой придурошной
толстухи, обнаженный клинок все это время продолжал оставаться у
меня в руках!