Впрочем, я лукавила: я знала, что здесь произошло.
— Она умерла именно здесь, да? – передернув плечами, спросила я.
Кукла молчала, въедливо глядя мне в глаза. Даже не ерничала и не обзывалась: наверное, она и правда хотела помочь Надюше. И я этого хотела. Честное слово, хотела! Но…
— Доротея, пойми ты, я ничего не вижу… То есть, вижу, чувствую, что здесь случилось что-то ужасное – но что именно? Мне холодно здесь. Очень холодно. Прошу, давай уйдем.
Но кукла меня жалеть не собиралась:
— Расскажи, что ты видишь. Ты видишь чашку с кофе? Видишь, кто держит ее в руках?
— Нет! Не вижу я никаких чашек! Господи, я уже говорила Якову, что дара у меня нет! Вы все ошиблись! Оставь меня в покое, наконец!
Я вспылила. Разозлилась на бездушную куклу настолько, что еще немного – и швырнула бы прочь, лишь бы выбраться из ужасной комнаты. Не знаю, каким чудом я сдержалась и всего лишь обошла Доротею – а потом пулей вылетела в дверь. Снова комната: будуар или что-то вроде этого. Она, судя по всему, тоже принадлежала баронессе, но здесь мне было куда спокойней.
— Ее нашли тут, у двери - услышала я кукольный голос, - с оборванной сонеткой в руках и возле разбитой чашки. Говорят, она страшно кричала перед смертью… но когда слуги прибежали – баронесса была уже мертва.
— Жуткая история… И все-таки хочешь ты или нет, но мы уходим.
— Никуда мы не уходим! – тут же запротестовала кукла. – Ты вернешься в спальню и попробуешь еще раз! – Паршивка даже попыталась удрать – но я теперь уж решила проявить характер и грубовато схватила ее, зажав под мышкой.
Кукла страшно трепыхалась, а я не слушала и пыталась справиться с замком на входной двери, и когда мне все-таки это удалось – оказалось, что я снова вернулась в Янтарную гостиную. Выходит, все левое крыло первого этажа, включая Хранилище и обитель бабушки Маргариты, принадлежали когда-то Любови фон Гирс? Любопытно…
И розы. Мне живо вспомнились розы из стишка на латунной табличке – они ведь были здесь всюду в этой комнате. Большие и желто-коричневые розы, с мастерством выложенные янтарем на стенах всех стенах.
— Пусти! Пусти! – верещала и выкручивалась Доротея, и я, отмахнувшись от мыслей, поторопилась прочь – в вестибюль, а оттуда вверх по лестнице в детскую.
Надюша, заплаканная, несчастная, бросилась к ней как к родной. Обняла так горячо и крепко, что, если у этого дьявольского создания есть сердце, то оно обязано было дрогнуть.