Олаф вымыл руки и сел писать протокол
вскрытия. Не хотелось выходить из шатра. Очень не хотелось. Будто в
самом деле за кромкой света прятались уродливые низкорослые фигуры
цвергов. Но он помнил о данном самому себе слове больше к фляге не
прикладываться — смешно ведь, не ребенок, не женщина, чтобы сходить
с ума от детских страшилок…
Орка снова затянула свою унылую,
отчаянную песню… Вот так собака воет по покойнику: хочешь не
хочешь, а пробирает дрожь. Их семеро здесь — покойников. Не хватает
только восьмого, живого или мертвого… И кто-то же ходит там, вокруг
шатра, живой или мертвый… Когда Олаф слышал характерный стук камней
снаружи, то не сомневался, что это чьи-то шаги. Когда проходило
немного времени — не сомневался, что шаги ему померещились.
Протокол он писал излишне тщательно.
Есть хотелось и спать. Руки болели. Сильно, — надо было промыть
хорошенько и перевязать. Глупо прятаться за уроспоровыми стенами. И
вообще глупо. Даже смелости набираться, прежде чем выйти наружу,
глупо. Смешно.
Олаф подхватил кастрюлю за обе ручки
и подумал, что надо привязать к ним веревку, чтобы носить ее в
одной руке. Потому что так удобней, а вовсе не для того, чтобы
другую руку держать на рукояти ножа! Но ручки толстые и гладкие, а
веревка будет резать ладонь.
Вышел наружу, стараясь не
задерживаться на входе. Ради самоуважения.
Он (восьмой, Антон из Коло) деликатно
сидел поодаль, за пределами светового пятна. Лицом на
юго-юго-восток, будто в ожидании катера. Слушал космическую песню
косатки. Олаф замер и едва не выронил кастрюлю под ноги — колени, и
без того нывшие от усталости, дрогнули; со лба в глаз скатилась
едкая капля пота… Потянуться к ножнам? Руки заняты.