Мальчик смог в мельчайших деталях зафиксировать и сам переход, и переходившего улицу смутно знакомого мужчину. Потом он держал этот образ в голове, точно прекрасную гравюру, и только через две недели ощутил потребность выпустить его наружу. И самое удивительное: он не просто передал светофор и мужчину, а наделил их каким-то тревожным светом. Франс никак не мог отделаться от мысли, что Август хочет сказать ему нечто большее, чем: «Смотри, что я умею!» Он в сотый раз пристально всматривался в рисунки, и тут ему словно бы вонзилась в сердце игла.
Бальдер испугался. До конца он не понимал, но это явно имело какое-то отношение к мужчине на рисунке. У того были блестящие и жестокие глаза; челюсти напряжены, а губы на удивление узкие, едва заметные, хотя последняя деталь едва ли могла говорить против него. Тем не менее чем дольше Франс его разглядывал, тем более пугающим он казался, и внезапно Бальдера охватил леденящий страх, как будто он столкнулся с неким предзнаменованием.
– Я люблю тебя, сынок, – пробормотал он, едва сознавая, что говорит, и, вероятно, повторил фразу несколько раз, поскольку эти слова стали казаться ему все более чужеродными.
Франс с какой-то новой болью сообразил, что никогда прежде не произносил их, а когда пришел в себя от первого шока, его осенило, что в этом есть нечто глубоко постыдное. Неужели для того, чтобы он полюбил собственного ребенка, потребовался исключительный талант? В таком случае это чересчур типично. Ведь он всю жизнь был так судорожно нацелен на результат.
Не являвшееся новаторским или в высшей степени талантливым его не волновало, и, покидая Швецию ради Силиконовой долины, Франс едва ли даже вспоминал об Августе. Сын был, по большому счету, лишь источником раздражения, мешавшим эпохальным открытиям, которыми занимался Бельдер.
Но теперь все изменится, пообещал он себе. Он забудет научную работу и все то, что терзало и мучило его в последние месяцы, – и полностью посвятит себя сыну.
Он станет новым человеком, несмотря ни на что.
Как Габриэлла Гране попала в СЭПО, не понимал никто, и меньше всех она сама. Она принадлежала к типу девушек, которым все предрекали блестящее будущее. То, что ей уже исполнилось тридцать три, а она не стала известной или состоятельной и даже не вышла замуж – за богатого или вообще, – очень тревожило ее старых подруг из Юшхольма