Но если и Берия, и Меркулов, и, наконец, сменивший их в длинной
череде руководителей КГБ Абакумов знали что-то большее? Не потому
ли город Калинина всегда был под особым контролем ЦК?
***
Дни сменялись ночами, но электрический желтый свет не знал
разницы между сном и явью. В этом месте, полном съедающей разум
тишины, не было деления на времена года, недели и часы.
Бернагард поначалу пытался разговаривать сам с собой. Но камень
глушил звуки, а тени наоборот, собирались и толпой надвигались на
библиотекаря, тянули к нему призрачные руки… словно пытаясь
высосать его телесную оболочку, заставить Кесслера как можно
быстрее присоединиться к ним. Он, правда, и не помышлял о
бессмысленном сопротивлении. Ему даже не было страшно. Но что-то
глубоко внутри, где-то в районе остывающего сердца взывало к
разуму, и он брал в руки теплое серое полотно, прижимаясь к нему
всем своим существом, согревался...
Но последние несколько дней даже плат не давал достаточно
сил.
Гауптштурмфюрер уже ничего не ел и не пил. Часы и часы он сидел,
бессознательно раскачиваясь на койке. Словно заблудился в тумане,
который высасывал из него силы и сознание. Иногда он вставал и
подходил к запаянным дверям. Все та же жуткая тишина. Все то же
одиночество, неподвижность. Но ему казалось, что из этих стен
сочатся слёзы и кровь.
Библиотекарь по собственной воле остался совсем один, в
мертвящем сумраке подземных галерей.
Железная рука СС и Аненербе оставила ещё живого — посмертным
хранителем. Мертвящий холод костлявыми пальцами уже подбирался к
нему.
Перед аккуратно застеленной коричневым фланелевым одеялом койкой
стояло величественное полотно Рубенса «Марс прощается с Венерой».
Бернагард сам выбрал его из десятка хранимых шедевров. Но разве
Рубенс был настолько одинок? Разве он смог передать в этой
мастерски написанной игре света и тьмы всю глубину потери?
Принимая решение остаться с раритетами, завещанными потомкам их
таинственными, ушедшими в небытие и превратившимися в песок
предками, он выбрал прибежище для души. Тишину кабинета. Работу.
Так казалось тогда. Здесь он увидел себя вне войны. В том мире,
которым грезил всегда — среди уединенной тишины, ведя неторопливый
разговор с книгами. Это была его радость победы над всеми ужасами,
пережитыми лично им. Она примирила бы его со смертью близких.