Вошел в телефонную будку, набрал номер и довольно долго с кем-то разговаривал. Вышел из будки, подозвал носильщика, подошел вместе с ним к камере хранения и извлек из ящика белый, похожий на устрицу чемодан и такого же цвета саквояж. Носильщик вынес вещи из здания вокзала, отнес их на стоянку и последовал за калифорнийцем к лоснящемуся мощному «бьюику-роудмастер», солидному лимузину с несолидным владельцем. Положил вещи на заднее сиденье, взял заработанные деньги и был таков. Калифорниец в спортивном пиджаке и с «букетиком нарциссов» в нагрудном кармане сел за руль, задним ходом выехал со стоянки, а затем, остановившись, чтобы водрузить на нос темные очки и закурить сигарету, нажал на газ и исчез из виду. Я записал номер «бьюика» и вернулся на вокзал.
Следующий этап слежки продолжался целых три часа. Моя подопечная покинула кафе и села с книгой в зале ожидания. Но читала она невнимательно: то и дело возвращалась к прочитанному, часто опускала книгу на колени и смотрела перед собой отсутствующим взглядом. Я не спускал с нее глаз, прикрываясь утренним изданием вечерней газеты, и постоянно находил своим догадкам подтверждение. Впрочем, догадки – одно, а факты – совсем другое, фактами же я не располагал. Зато увлекательно проводил время.
Тип, сидевший с ней за столом, сошел с поезда – иначе бы у него не было с собой багажа. Не исключено, что ехали они в одном поезде, а может, и в одном вагоне. Из ее поведения следовало, что от его общества она не в восторге; из его – что ведет она себя опрометчиво и что, потрудись она взглянуть на смятый листок бумаги, она бы наверняка свою точку зрения переменила. Именно это, по всей видимости, и произошло. А поскольку произошло это после того, как они сошли с поезда, а не в дороге, за закрытой дверью купе, в поезде у него, стало быть, этой бумаги еще не было.
Тут моя подопечная вдруг встала, подошла к газетному киоску и вернулась с пачкой сигарет. Надорвала пачку и закурила. Курила она как-то неловко, словно это было для нее делом непривычным, и, пока она курила, выражение ее лица, повадки на глазах менялись: во всем ее облике появилось словно бы что-то грубое, непристойное; казалось, она намеренно, с определенной целью демонстрирует несвойственную ей вульгарность. Я взглянул на часы – десять сорок семь – и вновь погрузился в размышления.