– Сам заткнись, сопляк! Еще раз вякни, отпущение грехов раком будешь вымаливать! Приди только ко мне на исповедь!
После такой угрозы полицейский резко присмирел.
– А вот эту… – предложил Кронштейн.
Moonlight and vodka
Takes me away.
Midnight in Moscow
Is sunshine in L.A….
– До чего же у вас, русских, песни душевные…[3] – вздохнул капеллан, прижал к груди свой протез, обнял его и горько заплакал.
Утром в камеру вошел здоровенный бугай – «эм-пи» с сержантскими нашивками и изукрашенной синяками распухшей мордой.
– Вставай, алкаш пархатый, – сказал он Кронштейну. – За тобой мичман Харитонов приехал.
– Рановато, – удивился Кронштейн, натягивая порванный китель. – В поход собираемся, что ли?
– Ты куда сейчас? – спросил капеллан.
– На базу, наверное. Знаете – плавбаза «Свободно Плавающая Тревога»? Знатная коробка. На вид баржа баржой, а с одного залпа авианосец топит. Не наш, конечно, ваш. Наши-то покрепче будут.
– Слушай, шовинист густопсовый! – разозлился сержант. – Идешь, или как?! Твой мичман, наверное, уже под стол упал…
– Харитоша норму знает, – отмахнулся Кронштейн. – В шесть утра он еще как огурчик. Вот к обеду… Ну, святой отец, благослови на дорожку раба Божьего. Кто его знает, увидимся ли еще.
Причеру вставать было лень, тем более – без ноги. Он просто сел на койке чуть прямее. Но в капеллане произошла вдруг перемена, неуловимая внешне, однако до того разительная, что Кронштейн подтянул живот и встал смирно, а хмурый сержант глупо вытаращился.
– Благословляю тебя, сын мой, – произнес капеллан глубоким и полным значения голосом. – И властью, данной мне Святым Престолом, отпускаю тебе все будущие грехи, проистекающие из сути твоей службы. Ты выполняешь святую миссию – защищать невинных. А потому – еще раз будь благословен. Коли трудно придется – вспомни: «Господь – свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться». Иди же с миром.
– Бррр… – поежился Кронштейн. – До костей пробирает. Спасибо. Век не забуду.
– В какую дырку ему ваше благословение, святой отец? – процедил сержант. – Он же чистый фашист. И даже не католик…
– Мальчик, – лениво сказал Причер. – Во-первых, я хоть и неправильный, а все-таки целый капитан. А во-вторых – окстись. Господь всякую хулу долго терпит, но потом так шандарахнет, что мало не покажется. Может даже и моей карающей десницей, – с этими словами Причер взвесил на ладони протез.