Среди замершего люда это прозвучало громко и страшно. Смуглое лицо сына гор вмиг приобрело синюшный цвет. Вытаращенные глаза уставились на черный ствол. Парня трясло от злости, кавказец застыл, я со своего места видел, как в его бритой голове лихорадочно мечутся мысли: не может же этот русский вот так взять и выстрелить! Самого упекут за убийство, все-таки это не самооборона, а нападение, любой суд влепит не меньше пятнадцати…
В глазах парня появилось колебание, пугливо зыркнул по сторонам. Кожа на скулах напряглась, выдавая страшное напряжение. Да, погорячился, но как отступить, когда смотрит столько народу? Это же лицо потерять… даже у русского появляется лицо, если в руке пистолет с полной обоймой.
Наступила та страшная звенящая тишина, когда даже воздух остановился, в нем неподвижно завис падающий листок, не колыхнется. Чувствуя, что сейчас парень либо нажмет курок, либо с позором отступит, и то и другое страшновато последствиями, я торопливо сделал шаг вперед:
– Я свидетель, я свидетель! Гулял с собакой, увидел, как этот бритоголовый наглец набросился на молодого человека, и тот вынужден был-с, да-да, вынужден-с…
В очереди на меня уставились как на марсианина, но вдруг кто-то из сообразительных быстро сказал с убежденной веселостью:
– Я тоже видел!.. Кавказец напал первый!
– Ага, – выкрикнул еще голос. – Он… э-э… напал…
– Самооборона, – сказал еще кто-то глубокомысленно. – Я свидетель, что этот бандит всех нас хотел зарезать!.. Да что ты, парень, смотришь? Стреляй! Мы все подтвердим, что этот…
Сразу несколько голосов зашумело, в том числе и женские:
– Бандит!
– Он угрожал нам, я свидетельница!
– Давай в его рылу всю обойму!..
Кавказец исчез, только что был здесь, и тут же на его месте осталось небольшое завихрение воздуха. Его унесло с такой скоростью, что в родном тейпе заплевали бы за потерю достоинства.
В очереди весело и раскованно смеялись. Я видел, как разгибаются спины, а в глазах появляется то давно забытое с принятием христианства чувство гордости, которое христианство назвало гордыней и сделало одним из семи самых страшных смертельных грехов.
Даже чересчур быстро, сказал я себе трезво. Когда это победит, когда все будут при оружии и с прямыми спинами, а писаки с носом по ветру, вовсю изгалявшиеся над желанием иметь оружие, начнут воспевать это ношение, я уйду в оппозицию. Как бы это массовое вооружение не вышло боком, гордость не превратилась в надменность, пренебрежение чужим мнением! Впрочем, это потом. Сейчас куда важнее, чтобы оружие без помех мог покупать каждый, кто не сумасшедший и не сидел в тюрьме. По крайней мере, за грабежи.