– Я знаю, где находится подлинная могила Гомера. Да, мне ведома сия тайна. Только, молодой человек, никому не говорите об этом. За эту тайну многие положили свои жизни. – Старик заозирался по сторонам, вскочил, подкрался к двери, приложил ухо к поверхности и вслушался. Ничего не разобрав, он подкрался ко мне и учащенно зашептал: – Мне точно известно, что находится под нами. По‑настоящему. Глубоко‑глубоко. Там много пустоты.
– А вы знаете, что было утром сегодня? У ваших окон? – перебил я странного старика.
– Вы об этом? – удивился он. – Конечно, знаю. Я знаю все. Я видел, как выкидывали тело. Я напрягся, подвинулся поближе к старику.
– Кто? – выпалил я вопрос. – Кого вы видели?
– Людей. Много. Человек десять. На двух катерах. Они подошли на волне, заглушив двигатели. Потом всплеск… и удар о воду… – Старик как‑то странно всплеснул руками.
Он вернулся в кресло, став похожим на каменное изваяние льва на Адмиралтейской набережной.
– И среди них я видел человека. Большого человека. Телевизион… – Договорить бывший дипломат не сумел.
Щелкнуло оконное стекло, разлетаясь на мелкие осколки. Вздрогнула штора, прошитая насквозь. Дернулась голова старика и бессильно упала на грудь. Кровь хлынула из дырки в черепе и изо рта. Он замолчал навсегда.
Я бросился к окну, выхватывая пистолет и осторожно выглядывая из‑за шторы. Черный силуэт, мелькнувший на крыше соседнего, давно заброшенного дома, появился на краю крыши и нырнул в воду Мойки.
Я вылетел из дома старого мидовца и кинулся к воде. Пусто. Никого нет. Спокойная черная гладь воды. Я спрятал пистолет в кобуру и бегом бросился к пустующему дому. Высадив входную дверь и перепрыгивая через ступеньки, взбежал на крышу, но, как и ожидалось, ничего не обнаружил, кроме снайперской винтовки и гильзы, еще воняющей порохом. Гильзу я прихватил, засунул в карман и поспешил уйти, пока не появилась полиция и с ней лишние вопросы – вредные для меня в нынешнем положении, когда я без лицензии.
Путь к дому, трасса, изученная вдоль и поперек. Включил автопилот, вышел на палубу, облокотился на поручни и напряженно всмотрелся в черную беспокойную воду. На душе было пасмурно, как в холодный промозглый день, когда выбрался на улицу в одной футболке. А ледяные капли сливаются в морозный поток, что обдает тебя и пригибает к земле. Я любовался волнами, а они обволакивали сознание, вызывая воспоминания. Мысли‑картинки. И только об Ангелине. Мне не хватало ее, хотя я старался углубиться полностью в проблему, требовавшую немедленного решения. И это снимало напряжение, заполняло пустоту, как раковая опухоль расползавшуюся по моей душе, отравляя существование. Я знал, что должен добраться до человека, совершившего убийство, и до заказчика этого преступления. У меня был кровавый долг, требовавший немедленного воздаяния. Закон Иисуса о двух щеках почему‑то не подходил мне, как, впрочем, и всему цивилизованному миру. Мир жил и принимал закон Моисея «око за око, зуб за зуб». Он призывал к жизни и учил борьбе. В то время как закон о двух щеках учил всепрощению. Но всепрощения в моей душе не было. Ни грамма. Только злость. Выжженная черная степь, где ни одной зеленой травинки не осталось, как после лютого нашествия ворога. Я видел в траурных волнах отражение своей души. Иногда в зеркальном мерцании воды мне мерещилась Ангелина. Хотелось закрыть глаза и спрятаться от ее укоризненного взгляда, но я не делал этого. Старался всмотреться глубже в ее глаза, где мечтал прочитать какую‑нибудь подсказку, направление для своих поисков, но лик ее тут же дробился, рассыпался на множество мелких иконок и плавно исчезал, убаюкивая и мерцая.