Собиравшийся посмотреть на него строго Баг при такой постановке вопроса примирился с поэтической примесью к обеду – тем более, что самим обедом покамест и не пахло – и вопросительно взглянул на Стасю. Литераторы всегда вызывали у него почти детский интерес, как диковинные жуки или бабочки. А что перед ними сидел именно литератор, Баг теперь уже не сомневался. Об этом говорил хотя бы совершенно отсутствующий взгляд; подобные взгляды Баг видел несколько раз у преждерожденного Фелициана Гаврилкина, когда тот в харчевне «Яшмовый феникс», ломая карандаши и роняя телефоны, вдохновенно строчил на салфетках газетные передовицы, да еще, разве, у научников, хотя бы у Антона Чу, разглядывающего розовую пиявку: вроде, смотрит, а – не видит. Думает. Ну-ка, ну-ка…
– Да, пожалуйста… – Стася была явно заинтересована.
Сосед решительно воздвигся из-за стола, и стало видно, какой он нескладный и худой – роскошный халат был явно велик поэту, – принял горделивую позу, простер перед собой руку и, закрыв глаза, торжественно и внятно продекламировал:
– Крякает утка надсадно в ночи.
За ногу тянет ее Епифан.
Птица мечтает в небо взлететь.
Не суждено: быть супу! Быть! —
после чего сел на место, откинулся на спинку стула и окинул Бага и Стасю взглядом, человека, честно исполнившего свой нелегкий долг.
– Ну как?
«Обалдеть… Эх… Только лучше бы сейчас супчику, да с потрошками…» – отрешенно подумал честный человекоохранитель, но вслух ничего не сказал.
– Это… интересно, – запнувшись на мгновение, кивнула Стася. – Очень любопытно. Очень.
– Да уж… – неопределенно протянул Баг, когда долговязый литератор, ожидая реакции, взглянул на него. Впрочем, Баг ничего не понимал в высокой поэзии. И не пытался даже. Стася оживилась – уже славно.
Тут до их столика донесся звон бьющейся посуды: в середине обеденного зала, роняя на пол блюда и чаши и опрокинув стул, вскочил представительного вида преждерожденный и – со стуком опустив ладони на стол, навис над своим соседом, сухощавым ханьцем средних лет, в массивных очках и с совершенно седыми волосами. Несколько мгновений он сверлил ханьца взглядом, а потом выпрямился, громогласно сказал: «Не выйдет! Нечего вам делать на этих похоронах!» – и покрутил перед его носом толстым пальцем, украшенным перстнем; метнул из рукава на стол связку чохов – жалобно тренькнула чашка – развернулся и, оттолкнув подбежавшего служителя, большими шагами быстро направился к выходу. В дверях обернулся и на прощание пронзил так и не сделавшего ни единого движения ханьца долгим презрительным взглядом.