Бурдашову невольно захотелось протестовать, кричать от ужаса, но реализовать это желание не удалось, потому что рот ему залепили тоже. Значит, говорить не придется, сообразил он, подавляя в себе приступ предательского страха, – только слушать.
Но он снова ошибся – никто не собирался ничего ему говорить. Вообще-то это был плохой признак. Бурдашову приходилось попадать в переделки – набираясь жизненного опыта, бывал он крепко бит, и в автокатастрофу угодил дважды, и машину у него взрывали, и у него была возможность убедиться, что чем меньше слов, тем энергичнее действие. Поэтому настроение сейчас у него было далеко не радужное.
Затем произошло, на взгляд Бурдашова, нечто странное. Его, ослепшего и онемевшего, грубо раздели, не побрезговав даже туфлями и носками, и выволокли на свежий воздух. Стоя в одних трусах под проливным дождем, Бурдашов лишь по слуху мог догадаться, что один из носителей резиновых перчаток роется в его автомобиле. Второй терпеливо мок рядом под дождем, предупреждая любую попытку со стороны журналиста вернуть себе свободу.
Странным было то, что эти люди, несомненно, что-то искали. Это было бы естественно, если бы встреча состоялась и Бурдашов получил в свои руки некий носитель информации. Но ведь ничего подобного не случилось, и не было смысла затевать спектакль. Для профессионалов такое поведение было, мягко говоря, не слишком обычным. Журналист мог предположить только одно – спецслужбы в данном случае лопухнулись, упустили объект, когда он шел на встречу, а теперь обыскивают его, Бурдашова, просто для очистки совести.
Конечно, все делалось как-то торопливо, грубо, совсем без изящества, словно действовали банальные налетчики, гопники, но в этом тоже мог быть некий расчет. Бурдашов решил, что ему будет о чем подумать, если, конечно, удастся дожить хотя бы до обеда. В этом он совсем не был уверен до той самой минуты, когда его, замерзшего и мокрого, затолкали на заднее сиденье «десятки», предварительно связав за спиной руки все тем же проклятым скотчем.
Но через некоторое время, придя в себя и убедившись, что давно уже ничего не слышит, кроме равномерного шума дождя, Бурдашов с облегчением понял, что его наконец оставили в покое и больше ему ничего не грозит, кроме перспективы подхватить воспаление легких. Для неподвижного лежания в одних трусах было чересчур прохладно.