Батя шёл впереди, следом за ним – я. Только однажды он обернулся:
– Сашка, как нос пришивать будем?
Я не ответил. Мы оба понимали, что сейчас не время: стоило немцам обратить внимание на то, что у них под носом творится, и нам было бы уже не до носа…
Когда, наконец, выбрались, бабушка ваша тут же взялась за дело, и быстро его подлатала – позже она признавалась, что, мол, была уверена: ничего не выйдет – слишком долго этот кусочек плоти был отделён от тела.
А два дня спустя, по хорошей пьяни, Батя вдруг выдал:
– Что, Сашка, думаешь, это я вас из окружения выводил?
– Кто же ещё, Исаич? – к тому времени мы все на него чуть не молились. Только и разговоров было о том как Батя нас вывел.
– Ничего ты не понимаешь, – сказал полковник, – вот если бы мне нос тогда не оторвало, хрена лысого ты бы теперь самогон попивал…
Уже после войны я слышал немало подобных историй, но никогда не верил. Помню одного деятеля, который полагал, что жизнью своей обязан любовной записке, которую носил всю войну в портсигаре: люди склонны приписывать удачу или интуицию амулетам, каким-то предметам – из суеверия или по глупости. Но тогда, после всего пережитого, поверил – сразу и безоговорочно.
Когда мы выходили из окружения, Батя ни о чём не думал и не смотрел по сторонам, он лишь поворачивал туда, куда вёл его нос. Ваш дедушка чувствовал на расстоянии комочек плоти, завязанный в платок – так, будто это был компас, указывающий верное направление.
Будто оторванный нос стал дополнительным органом – сродни зрению или слуху.
Органом чистого, незамутнённого знания.
В эти мгновения Батя точно знал что нужно делать, но если бы он на мгновение усомнился или задумался, мы бы не выжили…
Так-то вот…
Старичок замолчал. Гости выпили по последней и стали расходиться.
Было довольно поздно, мы вышли на двор – покурить.
Я смотрел на него, пытаясь разглядеть сквозь маску морщин лицо, принадлежавшее когда-то молоденькому ординарцу, и думал о том, что по части ошеломляющих розыгрышей моему покойному деду – пусть земля ему будет пухом – и в самом деле нет и не было равных.
О том, кто я такой, прежде меня самого прознал Чуня.
– Евреи не играют в футбол, – сказал он, отбирая у меня мяч.
– Сам ты еврей!
– Твой папа еврей, – невозмутимо продолжал Чуня.
– Твоя тётя еврейка, – ответил я, пытаясь справиться с неожиданным приступом тоски и отчаяния.