Повторив предостережение, писатель вынужденно замолчал, потому что одна из женщин как раз поравнялась с нашим рядом. Остановилась ступенькой ниже, чуть наклонившись, протянула поднос, любезной улыбкой приглашая нас угощаться.
«У каждого свои семь заповедей» – с иронией подумал я о писателе. Но от предложенного стаканчика все-таки отказался. Не то чтобы от страха или брезгливости, просто пить внезапно расхотелось.
Зато Маришка перестала изображать спящую красавицу и обеими руками потянулась за напитком. Из чувства противоречия.
– Ты не будешь? – обернулась ко мне. – Тогда можно я за него возьму?
Разносчица молча кивнула. Наверное, опасалась проронить словечко в то время как ее духовный наставник произносит со сцены:
– …ни вола его, ни осла, ни прочего транспортного средства, включая полноприводные иномарки…
Мило улыбаясь женщине с подносом, Маришка один за другим осушила оба стаканчика.
– Нормальный чай, – беззаботно заметила она, когда женщина удалилась опаивать верхние ряды. – Только холодный и красный. Каркадэ, гибискус или суданская роза. И ничего психотропного. Даже сахара не положили!
Писатель посмотрел на нее с немым укором. Если бы он еще покрутил пальцем у виска, я бы его… не то чтобы побил, но мое отношение к русской фантастике в целом охладело бы изрядно.
Он больше ничего не сказал. Зачем, если никто не внимает с почтением его мудрым советам?
Слушать, как адаптируют «Ветхий Завет» для новых русских мне тоже порядком наскучило. Хотелось встать, громко хлопнув напружиненным сиденьем кресла, и демонстративно покинуть помещение. Но я остался – из-за Маришки: похоже, ей все это было интересно. Правда, снова ушел в себя, и только вздрагивал иногда, когда проповедник барабанным боем увековечивал на невидимых скрижалях очередную заповедь.
Чтобы доказать самому себе, что еще не окончательно опустился до уровня веб-дизайнера, вспомнить, так сказать, славное сертифицированное прошлое, стал в уме составлять программку, которая распечатывала бы свой собственный текст. Минут за двадцать составил четыре варианта, самый лаконичный – не Бейсике, всего 7 символов, включая пробел и перевод строки, самый изящный – на Лиспе.
Начал сочинять то же самое на Паскале, но быстро запутался в перекрестных строковых коллекциях, впал в рекурсию, затем в меланхолию – и вывалился в окружающую реальность как раз к окончанию проповеди.