расположенного вдали от модного бульвара; единственное, что можно было бы с натяжкой описать здесь словом «позолоченный», – это никотиновые пятна на стенах.
Итак, каждый вечер я пела в этом beuglant.[6] Нас было десять певичек, и мы хором исполняли популярные песенки под крики и вопли разгоряченных матросов и прочего сброда. Господи, как же я ненавидела тянущиеся ко мне со всех сторон жадные и грязные лапы и слюнявые губы, от которых не было отбою! Поздно вечером, возвращаясь домой, я то и дело на каждом углу натыкалась на пьяных. Но, открыв дверь и глядя на Адриенну, сгорбившуюся на кровати над бесконечной починкой и штопкой одежды, грудой валяющейся на полу, я широко улыбалась и объявляла, что получила нынче больше чаевых, чем за неделю в «Ротонде».
– Замечательно, – недоверчиво говорила она, и мы на скорую руку сооружали холодный ужин из черствого хлеба и жирной ветчины, купленной в charcuterie,[7] где нам продавали ее со скидкой.
И вдруг однажды я пришла домой, состояние хуже некуда, чувствую, совсем почти дошла до точки, а Адриенна поджидает меня, а на ней грязный дорожный костюм, чемодан упакован, на голове мятая шляпка.
– Я возвращаюсь в Мулен. Я люблю тебя, Габриэль, ты для меня как сестра. Но я больше не вынесу… – Голос ее пресекся. – Морис ни разу не навестил меня, и если я останусь здесь надолго, так далеко от него…
– Ну-ну. Молчи, я все понимаю, – прошептала я и обняла ее.
Потом проводила ее на вокзал, купила билет в третий класс до дому и помахала ей с платформы рукой, когда окутанный черным облаком дыма поезд, лязгая, отъезжал от станции.
И только кое-как добравшись до дому, снова оказавшись в своей убогой комнатушке, я поняла, что меня в очередной раз бросили.
Правда, на этот раз я по-настоящему осталась одна.
Живя в Мулене, я так привыкла к тому, что рядом всегда был Бальсан, что сначала его отсутствие вызывало чувство растерянности, потом обиды, и наконец меня охватило такое возмущение, что в гневе я усилием воли постаралась подавить в себе всякие воспоминания о нем, как давила бесчисленных тараканов, бегающих по комнате.
Однажды вечером, выступая в beuglant с каким-то совершенно ужасным номером в оскорбляющем мое достоинство платье с голыми плечами, в которое нас всех вырядили по требованию владельца, да еще высчитали за него из жалованья, я вдруг увидела, как в помещение входит Бальсан. Я узнала его сразу, хотя нас разделял зал, для меня это было как удар под дых. С горечью во рту я продолжала распевать идиотскую песенку, а он тем временем, явно ошеломленный, озирался, вглядываясь в громко топающих ногами, жующих табак и со смаком сплевывающих в плевательницы посетителей. Потом медленно повернулся к сцене.