Воздух в палате хоть топор вешай. Все красные, распаренные, вино льется рекой, уже не столько в раскрытые пасти, как мимо, портки промочили, на полу лужи от вина и блевотины, груды костей, псы уже не дерутся, а обожрались так, что позволяют наступать на лапы, только бы не шевелиться… Гвалт несносный, орут и перекрикивают друг друга, каждый бахвалится своими подвигами, а чужих слушать не желает, кое-кто уже с окровавленными повязками: видать, за время его отлучки хватались за ножи…
Стиснув челюсти, он несколько мгновений в полнейшем бессилии наблюдал за буйством. Власть любого князя держится на мечах его дружины. Здесь собрались сильнейшие, знатнейшие, за каждым старшим дружинником стоят его вои, смерды, земли, даже племена, с которых собирают дань и привозят ему в Киев. Не всю, конечно, часть по уговору остается на прокорм их собственных дружин.
Илью Жидовина бы, прозванного Муромцем, сюда, мелькнула мысль. Тот не любит этих разряженных, мигом бы обломал рога. Супротив него богатыря нет… Но Муромец сейчас на дальней заставе богатырской. Семь суток скакать до Киева без отдыха. Да и можно попасть из огня в полымя: сам Муромец не раз в пьяном угаре разносил кабаки, бил и калечил стражу, что пыталась унять… Самому князю дерзко грозился уши надрать…
Добрыня мог бы справиться, но тот либо в Новгороде, либо тоже с Муромцем на заставе. А Лешак, поповский сын, сам не справится. Да тоже сейчас на заставе, от Муромца не отходит…
При виде князя богатыри заорали, вскинули кубки. Сколько же вина в них помещается, мелькнуло в голове. Он широко улыбнулся, приветственно вскинул руки – обнаженные до плеч, длинные и толстые, перевитые сухими мускулами, настоящие длани воина.
По правую руку князя сидел сам Тудор Садмизович – начальник всех берендеев на службе Владимира, немолодой, слегка погрузневший, но еще способный вспрыгнуть на скачущего коня, пересесть на скаку на заводного, не покидать седло двое, а то и трое суток. Он пихнул Владимира в бок: