Подхватить пленника на лету не удалось, и бедолага свалился прямиком в хитросплетение ветвей акации. Надо заметить, единственной акации на обозримом пространстве. Старой и на редкость колючей. Спикировав вниз, Гаруда вцепился когтями в густую шерсть на загривке и пояснице образины, поднатужился и принялся выдирать стенающую жертву из шипастых объятий.
Выдрал.
Набрал высоту.
И даже трижды успел ударить крыльями.
Насмерть перепуганный пленник вдруг сделался скорбен животом, словно некий доброхот прошелся на его счет «Пишачем-Весельчаком»; жуткая вонь заставила небеса вопиять – и Гаруду стошнило впервые за всю его долгую жизнь.
Лучший из пернатых даже представить себе не мог, что такое бывает – извергнуть съеденное.
Воображение отказывало.
На этот раз невезучий самозванец в туче нечистот и блевотины шлепнулся в открытый бассейн. Умудрившись при этом до основания снести выступающий над водой балкончик и изрядно ободраться о керамическую облицовку бортика.
Казалось, он задался целью явить собой пример: что означает «спустить семь шкур».
Гаруда извлек его, полузадохшегося и перхающего сизыми пузырями, разложил для просушки на злополучном бортике, и задумался.
Умереть в Вайкунтхе – это надо было обладать той еще удачей; но что-то подсказывало птицебогу – живьем он добычу до дворца не донесет.
Рядом с бассейном предавался благочестивым размышлениям плешивый старик с тощими ручками-ножками и округлым брюшком; по всему видать, великий мудрец и праведник. Явление с небес сперва мохнатого крикуна, а затем Лучшего из пернатых, отвлекло старца от бормотания мантр – и он сперва бочком подобрался ближе, а там и решил завести беседу.
Мудростью поделиться.
– И рад бы ракшас в рай, да грахи[4] не пускают! – приятно улыбаясь и слегка картавя, сообщил мудрец.– Нет, сынок, живым не дотянешь…
– Сам знаю,– буркнул Гаруда, ищась клювом под мышками; и язвительно добавил:
– Папаша…
Он очень не любил, когда кто-то угадывал его мысли.
Наверное, потому, что это случалось чаще, чем Гаруде хотелось бы.
Слова мудреца медленно проникали под своды птичьего черепа (видимо, из-за картавости старца), располагались поуютнее, становились своими, родными…
«Ракшас! – осенило птицебога.– Точно, ракшас! Как же я сам-то…»
И почти сразу, молотом вдогонку озарению:
– Ракшас в Вайкунтхе?!