Его больше волновал собственный почерк, он старался не посадить
лишнюю кляксу, не сделать досадную описку. Кстати, один из
черновиков как раз и касался подобного недоразумения. Некий Семён
Сорока умудрился в доношении Сенату назвать первого российского
императора «Перт Первый», за что и был сечён
кнутом[3]. Прочитав обстоятельства дела, Иван
не удержался от ухмылки, но потом призадумался. Ошибиться по
недосмотру легко, особенно в конце дня, ибо бумаг на столе меньше
не становилось, а рука уже отваливалась от усталости. Но Турицын
таскал от секретаря всё новые и новые папки. Казалось, им несть
числа. Они загромождали стол, лежали на подоконнике, копились на
полу, будто пыль.
Каждый шаг, каждый чих подробно расписывался и сопровождался
массой деталей. Всё это необходимо переписать набело, чтобы на
следующий день Ушаков ознакомился с материалами и лично, не доверяя
никому, подшил в особые папки, предназначенные для «вечного»
хранения. И каждая определяла чью-то судьбу.
Одних ждала дыба, других — колодки и Сибирь. Отъявленный злодей
мог познакомиться с крюком под ребро или колом под зад, допрос
вёлся с подвешиванием на дыбе, способов казни было великое
множество от бесхитростного усекновения головы до заливания горла
раскалённым свинцом, каковое обычно применялось к
фальшивомонетчикам. Но столь суровые приговоры встречались нечасто.
Обычно по мелкой вине провинившегося вразумляли кнутом и отпускали
на все четыре стороны. Ушаков без надобности жестоких мер не
применял.
Тускло падал свет из маленьких, заделанных решетками оконцев.
Въевшийся в каждую пядь пространства запах лекарств щекотал ноздри
и заставлял болеть голову.
В полдень Иван с Турицыным вышли во двор. Василий раскурил
трубочку с крепчайшим табаком, от дыма которого ело глаза, взглянул
на высоко взгромоздившееся солнышко и с дружеской улыбкой
произнёс:
— Что, брат Елисеев, тяжко?
Иван кивнул.
— Неужто каждый день эдакая прорва работы? Я уж совсем
запыхался.
—Имей терпение, — усмехнулся Турицын. — Дел накопилось. Мы ведь
всё ещё походной канцелярией считаемся. Только недавно из
первопрестольной в Питербурх перебрались. Вот дела-то и множились.
Ничего, мы их подраскидаем, а потом будет проще.
— Скорей бы.
— Сие от нас с тобой в немалой мере зависит. От усердия нашего.
Пусть дух твой, как тесто на пшеничной опаре поднимается, ибо ждут
нас с тобой дела в превеликом множестве.