Последним документом в досье была записка.
КОНФИДЕНЦИАЛЬНО
ОТ АГЕНТА ФБР Р. Г. ЛЕДДИ, ГАВАНА, КУБА
ДЛЯ ДИРЕКТОРА ФБР ЭДГАРА ГУВЕРА, ДЕПАРТАМЕНТ ЮСТИЦИИ, ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ
15 АПРЕЛЯ 1942 г.
„В начале 40-х Бюро подверглось нападкам в связи с арестами в Детройте лиц, обвиненных в том, что они нарушали нейтралитет, участвуя в вербовке солдат для Республиканской армии Испании. Господин Хемингуэй был в числе тех, кто подписал декларацию с уничтожающей критикой в адрес Бюро, в связи с вышеупомянутым делом. На матче хай-алай господин Хемингуэй представил меня своему другу как сотрудника Гестапо. Я выразил свое неудовлетворение по этому поводу, и он тут же поправил себя, сказав, что я – один из консулов США…“
Я громко рассмеялся. Документ описывал предложения Хемингуэя об организации контрразведывательной группы, недавно сделанные им Роберту Джойсу, первому секретарю посольства, но Ледди вновь и вновь упоминал об оскорблении, которое ему нанесли во время игры в хай-алай. Разумеется, ФБР было ничем иным, как американским гестапо, и этот намек довел Реймонда Ледди до белого каления, хотя он и скрывал свою ярость за уклончивыми двусмысленными фразами, типичными для официальной переписки ФБР.
Я покачал головой, вообразив, как прозвучали слова писателя на фоне зрительского рева и выкриков букмекеров. Господин Гувер был прав. Если я не буду осторожен, то и впрямь начну симпатизировать Хемингуэю.
– Джозеф? Джозеф, старина! То-то я гляжу – знакомый затылок. Как поживаешь, приятель?
Я сразу узнал этот голос – отрывистый и вместе с тем протяжный оксфордский выговор и занудный тон человека, склонного к ироничности.
– Здравствуйте, коммандер Флеминг, – сказал я, поднимая взгляд на его худощавую фигуру.
– Ян, дружище. Если помнишь, в лагере мы перешли на „ты“.
– Ян, – сказал я. Флеминг выглядел точно так же, как во время нашей последней встречи более года назад; высокий, подтянутый, с длинным носом, чувственными губами и завитком волос на бледном лбу. Невзирая на время года и жару, на нем был традиционный твидовый британский костюм, который казался дорогим и хорошо сшитым, но скроенным на человека двадцатью фунтами тяжелее. Флеминг курил сигарету в мундштуке, и то, как он стискивал мундштук в зубах либо размахивал им, подчеркивая свои слова, наводило меня на мысль о том, что он подражает манерам Рузвельта. Я лишь надеялся, что он не сядет рядом со мной в кресло у прохода.