Луна угрюмо молчала, вновь перепахивая
руины торта.
- Да ладно, Луна. Если это так
серьезно, что ты обратилась ко мне, я должна знать. Может, я смогу
придумать что-то получше.
Сестра с такой злобой воткнула вилку в
созданную кашу, что Селестия вздрогнула.
- Я попросила о помощи, - процедила
Луна. - Не о вопросах.
- Именно это я и пытаюсь сделать –
помочь, - осторожно, тем самым тоном, которым хозяева уговаривают
испуганных кошек не царапаться, ответила Селестия. – И чем больше я
буду знать, тем лучше у меня получится.
- Вытащи меня отсюда так быстро, как
только получится, и сможешь всю жизнь тыкать мне этим в лицо. Если
не будешь задавать вопросов – я не буду возражать.
- Я бы никогда…
Луна впервые посмотрела ей в глаза и
Селестия умолкла.
- А вот это – ложь, - прошипела
сестра. – Святая Селестия опять оказалась права, опять сделала все
идеально, опять снизошла со своего пьедестала к нам, простым
смертным, чтобы убрать за ними дерьмо.
Селестия промолчала, лишенная слов.
Что-то чуждое, неправильное было в лице сестры. Всегда спокойная и
интеллигентная, Луна – та Луна, что росла рядом – никогда не была
способна на такую злобу. В ней не набралось бы и капли яда, что
сейчас отравлял голос, превращая когда-то приятную хрипотцу в
низкий чужой голос с рычащими нотками. Ее лицо, что умело так
очаровательно улыбаться, с милыми ямочками на щеках, той
застенчивой тихой улыбкой, что всегда покоряла сестринское сердце
Селестии, никогда не было способно так хищно скалиться, обнажая
клыки – тоже, казалось, слишком длинные для той, кто даже мяса не
ела, жалея зверушек.
Словно самый страшный кошмар стал
реальностью, самый потаенный и отрицаемый страх выбрался наружу из
закоулков души, бросая ей в лицо обвинения, которые, Селестия
знала, были отчасти справедливы.
- Не делай вид, что во всем виновата
я, - услышала она свой голос, неприятно слабый и ломкий. – Это был
твой выбор – подделать голоса. Не мой.
С тем же успехом она могла бы тушить
костер бензином. Напоминание о преступлении, той самой причине, по
которой Луна оказалась в тюрьме, лишь подтвердила ее слова о
пьедестале.
Луна даже не встала на ноги –
перетекла, одним плавным молниеносным движением. Было такое
чувство, будто что-то случилось с освещением – солнечный свет,
бьющий из закрытых решетками окон, никуда не делся, но словно
перестал распространяться, оставшись видимым, четко ограниченным
потоком, бьющим из окна в пол, образовав ясно видимый
параллелепипед. А все, что вне – посерело и выцвело, утонуло во
внезапно сгустившихся тенях, и лишь Луна осталась яркой и цветной –
лишь белок в глазах почернел, зеленая радужка – наоборот,
посветлела, сияя в воцарившихся сумерках; смуглая кожа стремительно
бледнела нездоровой гипсовой белизной.