– Твоя бабушка была русской. Если уж ты так хотел изучать русский, тебе нужно было учиться у нее.
– Это разные вещи. К тому же она говорила только на идиш...
Здесь Берни обычно замолкал. Что он ненавидел, так это спорить с ними. Мать могла спорить о чем угодно. Спор был основой ее жизни, ее величайшей радостью, ее любимым развлечением.
– Нельзя говорить о покойных неуважительно!
– Разве я говорю неуважительно? Просто я сказал, что она постоянно говорила на идиш...
– Она умела говорить и на прекрасном русском! И вообще – зачем тебе это? Надо посещать научные классы... Сегодня в этой стране нужно изучать... экономику.
Она хотела, чтобы Берни стал доктором, как отец, или, на худой конец, адвокатом. Его отец был хирургом-отоларингологом, одним из известнейших специалистов в своей области. Никогда, даже в детстве, Берни не хотелось последовать примеру отца, хотя он очень любил его. Врачом он становиться не хотел, что бы там ни говорила ему мать.
– Русский? Кто, кроме коммунистов, говорит на русском? Разве что твоя Шила Борден...
Берни в отчаянии посмотрел на мать. Она все еще выглядела интересной. Ему никогда не приходилось краснеть из-за того, что с ней или с отцом что-то было не так. Его отец, высокий, сухощавый седовласый человек, обычно казался рассеянным, взгляд его темных глаз был устремлен в никуда. Он любил свою работу и постоянно думал о своих пациентах. И все же Берни знал: отец готов помочь ему в любую минуту. От матери Берни унаследовал зеленые глаза. Мать вот уже много лет красила волосы в белый цвет, носивший название «осеннее солнце», который очень шел ей. Она следила за своей фигурой и носила внешне неприметные, но дорогие наряды. Синие костюмы и черные платья, которые она покупала в «Лорде», «Тейлоре» и «Саксе», влетали ей в копеечку.
– А для чего русский этой девчушке? Где живут ее родители?
– В Коннектикуте.
– Коннектикут большой.
Берни так и подмывало спросить мать о том, не собирается ли она к ним в гости. Однако он сдержался.
– Хартфорд. Разве это имеет значение?
– Не груби, Бернард.
Мать держала себя подчеркнуто официально. Он сложил салфетку и отодвинулся вместе со стулом. Обед с матерью всегда оборачивался коликами в желудке.
– Куда это ты? Тебя никто не отпускал.
Словно ему пять лет. Порой он ненавидел свой дом и одновременно стыдился этого чувства и тогда ненавидел мать, повинную и в том, и в другом.