– Отец, Уразу ничем не помог. Я в одиночку справился со всеми гиенами.
– Сын, сын, не искушай богов.
Лугальзагесси, явно не довольный решением старого жреца, отставил кубок с вином и встал со стула, выпрямившись во весь свой рост. Длинные крепкие ноги, широкие мускулистые плечи, волевой подбородок, миндалевидные темные глаза с живым огоньком, орлиный нос – весь этот облик никак не соответствовал жрецу, который целыми днями проводит, стоя на коленях перед статуями богов и воскуряя благовония. С глубоким сожалением признав сей факт, Укуш лишь устало уселся в кресло и слабым голосом сказал:
– Иди в свою опочивальню, сын мой, и готовься к религиозному бракосочетанию.
– Но, а как же охота…? – в недоумении спросил Лугальзагесси.
– Попроси Саяру сходить в дом Сурру-Или и сообщить, что охоту придется отменить. У вас еще будет время для более крупной добычи.
Молодой человек ушел от отца в плохом настроении. Омовение, натирания благовоний на тело – все это окончательно вывело его из себя и, сорвавшись на рабов, будущий царь поехал в паланкине до храма, в душе проклиная все эти жреческие обряды, молитвы, песнопения. Была бы его воля, разве позволил бы он своим воинам годами просиживать под боком у своих жен, превращаясь в слабых женщин, которые боялись одного лишь вида крови. Ах, почему же нынешний царь медлит с войной? Почему целыми днями проводит в храмах перед статуями богов, а не несется по раскаленной пустыне в колеснице со своей армией, покоряя некогда жестоких правителей Лагаша? Если бы он, Лугальзагесси, стал бы царем, то на следующий же день приказал воинам готовиться в поход, дабы стать единовластным правителем Шумерии, дав своему народу покой и процветание. Но сейчас, пока сильна власть жрецов, никто и не думает восстать против правителя Лагаша. Весь Умма склоняется перед ним в униженном раболепном поклоне, позорно платя дань. Неужели так будет продолжаться вечно, или царь, наконец-то, оставит храм и займется более важными вещами?
Лугальзагесси часто думал об этом, и думы эти причиняли ему неимоверные страдания. Ему хотелось рвать на себе волосы, плакать, но вместо этого он лишь еще сильнее сжал подлокотники кресла, установленной внутри паланкина, и краем глаза смотрел на толпы людей, которые при виде приближения верховного жреца и его сына бросали свои дела и падали на землю в земном поклоне.