Когда Эйлин, набравшись храбрости, спрашивала о семейных корнях, отец только рукой махал.
– Я американец, – говорил он, словно этим вопрос исчерпывался.
В каком-то смысле так оно и было.
В сорок первом году, когда родилась Эйлин, в их районе – Вудсайде[1] – еще сохранялись остатки лесов, обозначенных в названии, правда главным образом на кладбищах. Естественный порядок вещей здесь был вывернут наизнанку: среди кирпича и асфальта кипела жизнь, а зелеными окраинами владели мертвецы.
В семье отца было двенадцать детей, в маминой – тринадцать, а у Эйлин – ни братьев, ни сестер. Они жили втроем в четырехэтажном доме среди других таких же, выстроившихся тесными рядами вдоль Седьмой линии надземки. Спали на узеньких кроватях, в комнате, напоминающей казарму. Вторую комнату сдавали жильцу по имени Генри Кьоу. Он спал как король, за скромный вклад в семейный бюджет. Питался жилец вне дома, а когда был у себя, закрывался в своей комнате и тихонько играл на кларнете – Эйлин приходилось прижиматься ухом к двери, чтобы расслышать. А видела она мистера Кьоу, только когда он уходил и возвращался, и еще – когда выходил в туалет. Его призрачное существование могло бы показаться жутковатым, если бы не было таким привычным. Даже как-то спокойней знать, что он там, за дверью, – особенно в те вечера, когда отец приходил домой пьяным.
Пил он не всегда, а уж в те дни, когда работал в баре, – вообще ни капли. Весь Великий пост совсем не прикасался к виски – доказывал, что может бросить, если захочет. Не считая, конечно, Дня святого Патрика и еще пары дней накануне и сразу после.
Когда отец работал в баре, Эйлин с матерью ложились пораньше и спали спокойно. Зато в другие вечера мать загружала ее разной мелкой работой по дому. Они чистили столовое серебро, протирали статуэтки, подвески хрустальной люстры, рамы от картин, точно готовились встречать важного гостя. Когда мыть и чистить было уже нечего, мама отправляла Эйлин в постель, а сама садилась ждать на диване. Эйлин оставляла дверь спальни приоткрытой на щелочку.
Если отец перед приходом домой пил пиво, все было хорошо. Размеренными движениями он вешал на крючок пальто и шляпу. Затем садился на диван ссутулившись, точно медведь на поводке, большой, мягкий, и что-то тихонько ворчал, зажав трубку в зубах. Мама вполголоса рассказывала ему о домашних делах, а он кивал и то сближал, то разводил руки, соединив кончики пальцев.