Он все смотрел на нее улыбаясь.
– Пожалуйста, – сказала Варвара. – Ву компроне, мосье Гебейзен? Вы – Пауль? А как по отчеству?
– Герхард.
– Значит, Пауль Герхардович?
– Устименко так говорит.
– А я не спрашиваю, как ваш Устименко говорит. Я сама хочу говорить.
– Говорите – Пауль Герхардович. А вы как говорить?
– А я говорить – Варвара Родионовна, – позабыв о своем вранье, ответила она.
– Нонна-Варвара?
– Нонна, – рассердилась она, – Варвара – это отчество. И ветчину ешьте. Сейчас я чай заварю в графине, тут есть кипятильник.
Графин в ее руках лопнул, вечно она забывала, как следует обращаться с бьющимися вещами. Пришлось заплатить тридцать рублей. Теперь у нее оставалось девять до получки через две недели. Впрочем, она часто залезала в долги.
– Ну, так, – сказала Варвара, возвратившись с жестяным чайником, – попьем чайку, развеем скуку. Так что это за Устименко? Как это вы с ним познакомились? И почему слова без него не скажете?
Гостей Евгений Родионович созвал порядочно, однако был твердо уверен, что придут все, потому что о героическом старике Степанове в Унчанске были хорошо осведомлены от мала до велика. Он был единственный отсюда прославленный и действительно знаменитый военный моряк, тираж книжечки, изданной про него, в городе и области разлетелся мгновенно, и даже таинственное и, как многие шептались, подозрительное исчезновение в войну его красивой, с чуть косящими черными глазами, будто бы партизанки, Аглаи Петровны не отразилось ни на встрече ушедшего на покой адмирала, ни на отношении к его имени даже таких жестковатых и нахлебавшихся лиха людей, как первый секретарь обкома Зиновий Семенович Золотухин, который, кстати, по этому случаю посетил своего заведующего областным и городским здравоохранением Евгения Родионовича на дому в первый раз.
– Ну как, товарищ адмирал? – вглядываясь в зоркие и еще очень светлые глаза моряка, глаза впередсмотрящего, и крепко пожимая его сильную руку своей, не менее сильной, осведомился Золотухин. – Как приветил вас Унчанск? Не обижаетесь? Как хата? Подходящая? Уж вы не сетуйте на нашу бедность, мы тут сироты, область, сами знаете, не из особо значимых, мы и не производим ничего такого, чтобы хвастать. Раны залечиваем, иждивенцы пока что…
Крупное, рубленое, немножко грубоватое, неотделанное и незаглаженное лицо Золотухина чем-то сразу понравилось Степанову, может быть, искренностью взора, темного и глубокого, может быть, крутыми и недавнего происхождения морщинами, сильно прочертившими сухие щеки и высокий лоб, а может быть, и сединами, обильно, вдруг и неровно проступившими в низко подстриженных вьющихся густых волосах. Такие седины адмирал уважал и видывал их немало за военные годы: уходила подводная лодка в рейдерство с молодым командиром, а возвращалась, и товарищи вдруг замечали, что командир вовсе сед, сед по-особому, сед внезапно. Кое-кто посмеивался, говоря, что такое поведение выдумано стихоплетами или бывает от дурного действия пищеварительного тракта, но Степанов знал истину и уважал людей, сдюживших с врагом в бою, который им так обошелся. Видно, жизнь недешево далась Золотухину, да, впрочем, вскоре и выяснилось ужасное золотухинское горе. Выяснилось оно уже после прихода Устименки, при виде которого адмирал быстро, привычным движением заложил под язык крупинку нитроглицерина.