– Я ставлю на море.
– Я ставлю на небо.
– Я…
И черные волосы развеваются на ветру, у всех нас были черные
волосы (почему были?!), у всех троих – темны по-разному. Кудри
младшего, тугие кольца, гордо лежали по плечам, и в них всегда
блестело солнце, даже ночью его волосы ухитрялись как-то ловить
свет то ли звезд, то ли луны. У Посейдона – вечно спутанная и
топорщащаяся грива, откуда непременно торчал то цветок, то зеленая
ветвь, которая отливала из черного почему-то синим.
Третий…
– Какой ты… волос как тьма Эреба…
Молчи, Мнемозина.
Я вижу – нас? – их. Троих на обрыве. Стройный и гибкий
освободитель – осиная талия, легкость птицы в каждом жесте.
Приземистый, на голову ниже, Посейдон.
Третий почему-то сутулится и кажется ниже младшего, хотя это
не так…
И – невероятно, неправдоподобно разные лица. Каждый не похож
на стоящего рядом.
Только один похож на…
Я закрываю глаза, чтобы не видеть лица в черной воде – и
заставляю себя увидеть другое – юное, непохожее на мое.
Лицо, о котором мы все гадали – каким оно будет?
Лицо нашего общего «скоро».
Позже узнал: это был пир. Даже не пир, а просто трапеза, они с
Метидой заявились к отцу гостями от какого-то из титанов – то ли от
Атланта, то ли от Океана. С порога заявили, что принесли великому
Крону прекрасное вино в дар – и папаша не устоял, опрокинул три
кубка подряд, ничуть не озаботившись разбавить хоть чем-нибудь.
Впрочем, оно уже было разбавлено. Там плескалась желчь
очередного порождения Нюкты – Ехидны, и я упустил узнать у Метиды,
как младший доставал этот ингредиент. Тогда было не до знаний,
теперь уже и не спросить, хотя… не все ли равно, важно – что смесь
оказалась гораздо более действенной, чем все наши прыжки на стенки
желудка.
После третьей чаши отец изверг нас прямо на пол своего жилища, и
мы смогли познакомиться со своим освободителем лицом к лицу,
увидеть свое «скоро» во плоти, сказать «радуйся» своему смыслу…
Смысл улыбался – солнце играло в его волосах и в этой улыбке, и
это я тоже увидел потом, потому что, едва упав на пол, я открыл
глаза, закричал и забился в агонии.
Мы находились на открытой площадке, и безжалостное солнце било
сверху, палило непривычные глаза, обжигало их сквозь ладони, я
ненавидел этот проклятый огонь, эти цвета, которые обрушились сразу
отовсюду, многозвучье голосов и гомон птиц в недалекой роще – все
отзывалось в голове молотом; воздух пронизывал насквозь копьем. Это
было со всех сторон, вокруг, я не знал, что закрывать: глаза, рот
или уши, и пятно тени почувствовал, как чувствовал судьбу за
плечами, как чувствуют собственную жизнь: нутром. Хрипло втягивая
сквозь зубы воздух, потянулся к ней, пополз по шершавым, заляпанным
желчью Ехидны плитам… одно усилие, два…