А между этими двумя фестивалями случился у нас с ним разговор о Боге. Андрей Павлович был хорошо осведомлен о моем отношении к религии. Я всегда считал, что Бог – это совесть, то есть, то, что в душе у человека. А ко всем инстанциям и религиозным культам, находящимся между человечеством и Всевышним, я отношусь скептически. И мне казалось, что Петров придерживался тех же взглядов.
Но в том нашем разговоре я услышал от него совсем другое: «Вам не кажется, что ТАМ все-таки что-то есть? Я думаю, что все не так-то просто». Чем были вызваны эти слова? Возрастом?.. Чем-то еще, заставившим Петрова вслух усомниться в своем материалистическом мировоззрении? Не знаю. Но помню, что поразился его искренности и откровенности суждений о том, что было предметом его сокровенных раздумий…
Запомнился и состоявшийся в ту пору горький разговор о музыке, точнее, об академическом ее крыле, не обладающем сейчас такой харизмой, которая была присуща ему раньше: «Что вы хотите, – говорил Петров, – в нашей стране лишь пять процентов населения готовы слушать академическую музыку. А девяносто пять любят песню – причем ресторанную, блатную. Такая уж страна, такой народ, такая музыкальная генетика. Да и потом мы, музыканты, так уж получилось, воспитаны на протестантском хорале. На тех же интонациях воспитано и население Германии, Австрии, Чехии. В Европе не найдешь деревни, в которой бы не звучала скрипка, а то и струнный квартет. У нас же – другие корни. Мы – дети российских крестьян, а следовательно, наследники протяжных, свадебных и величальных песен. Бетховен от русской глубинки далековат, а вот Дунаевский, Богословский, Мокроусов, Соловьев-Седой – близки».
Надо ли говорить, насколько близки нашему народу песни самого Петрова? Мне посчастливилось участвовать в организации ряда программ из песен и романсов Андрея Павловича. Мы вместе ездили в Москву, Тольятти, Нижний Новгород, другие города, и видели, с каким восторгом люди принимают его песни. Участники всех тех концертов – Елена Забродина, Лариса Луста, Александр Ретюнский – очень любили Андрея Павловича, и он всегда платил им тем же. Но особенно ценил он искусство Михаила Аптекмана – гениального музыканта, концертмейстера и аранжировщика, с которым всегда с удовольствием работал. Он считал, что на Аптекмане завершается эпоха советской и постсоветской эстрады, и всегда говорил, что если бы Миша уехал в Москву, то получил бы признание как лучший эстрадный пианист России.