Холл общежития был мрачен и недружелюбен. Серые стены украшались исключительно табличками с правилами проживания, никаких тебе цветочков на тумбочках, ярких занавесочек и ковриков на лестницах. И владелица этого места была тоже не очень дружелюбна. Нет, сначала я надеялась на лучшее, и стоя перед дверью с табличкой «Комендант общежития факультета Земли И. Гримз» нацепила самую счастливую и доброжелательную улыбку, которая только была в моем арсенале. Но как только я увидела за столом эту очкастую тетку в возрасте «молодость уже помахала на прощание ручкой, а старость где-то по дороге задержалась пропустить парочку стаканчиков прохладительных напитков», я сразу поняла, что не сложатся у меня с ней хорошие отношения. Почему-то я совсем не нравилась таким особам, сколько я им ни улыбалась и ни говорила разнообразных комплиментов. Зато такие, как Ильма, моментально находили ключик к их сердцу. Но ради таких ключиков устраивать из себя пугало я не собиралась. К чему мне сердце комендантши, если я надолго здесь не останусь?
– Что вам угодно, фьорда? – холодно спросила она, глядя на меня поверх очков.
– Мне угодно заселиться в подведомственное вам общежитие, фьордина Гримз, – со счастливой улыбкой сказала я.
Повторяйте почаще имя вашего собеседника, говорила моя бабушка, и он непременно проникнется к вам теплыми чувствами. Ведь ничего более приятного для слуха, чем звучание родного имени, просто быть не может. Я, конечно, почти совсем не надеялась, что этот проверенный на мужчинах метод на нее подействует, поэтому почти не расстроилась, когда она скривилась, как будто от зубной боли.
– А где вы были целый месяц, фьорда?
– Меня только сегодня зачислили, фьордина Гримз.
Я всячески показывала, как я рада быть рядом со столь достойной особой, но она только хмуро на меня смотрела и совсем не торопилась проявлять ко мне ответных чувств. Она окинула меня неприязненным взглядом, и я в первый раз за сегодня порадовалась, что на мне эта несуразная мантия, которая хоть немного услаждает взор достойной фьордины.
– Где ваши вещи?
– У меня совсем ничего нет, фьордина Гримз, – подпустила я слезу в голос. – В результате трагической несправедливости у меня осталось только то, что на мне.
Мое бедственное положение нашло все же отклик в ее сердце, и смотрела на меня она теперь не так сурово. Фиффи благоразумно не высовывался. Да и смотреть там ему было нечего – этой достойной особе хвоста не досталось, в чем я убедилась, когда она с кряхтеньем вылезла из-за стола и прошла к ближайшему шкафу, из которого вытащила комплект постельного белья, единственным украшением которого были замечательные темно-серые печати с вензелями Академии. Я невольно взгрустнула – кто теперь спит на моих подушечках с наволочками синьского шелка с ручной вышивкой?