Я жил бедно, но счастливо. Потом, по прошествии трех месяцев, ко мне присоединился старший брат, также решивший отправиться на покорение Северной Венеции. Жизнь стала еще беднее и чуть менее счастливой.
Я бедствовал. Хотя ничего пастернаковского не случилось. Лишения были мне вполне по силам[22]. Было бы труднее, если б потерялся музейный пропуск. В таком случае дверь в открывшуюся вселенную захлопывалась и назад впустить смог бы только случай. Но этого не произошло, и я вкушал наслаждение от погружения в Культуру. Чуть позже ситуация сложилась для меня чрезвычайно благоприятным образом. Не могу объяснить это просто удачей. Наверное, без высших сил тут не обошлось. Я начал (в обмен на более заметные дензнаки) работать не руками и поясницей, а головой. Искусствоведение стало моей профессией. И я по сей день не устаю благословлять судьбу.
Наряду с чтением книг я писал. Хотя поначалу, на заре моей карьеры стихотворца, меня мучил один вопрос. Он звучал приблизительно так: «а имею ли я право писать стихи? Кто я такой, чтобы иметь наглость что-то писать, и – тем более! – не скрывать этого? На Колыме не был, на дуэли не стрелялся, из страны не высылался, к суду не привлекался». Поскольку, несмотря ни на какие доводы, стихи продолжали возникать во мне, было необходимо как-то легитимизировать их появление, то есть придать какое-то подобие законности моей если не высокой, то просто болезни. И я решил, что у каждого человека свой путь; что, слава Богу, на моем пути не было (по крайней мере, до последнего времени) особых катастроф; что поэты писали не вследствие, а вопреки; далеко не все узники – поэты и наоборот; что внешние события настолько разнообразны, что на мой век хватит моих собственных «извержений», «наводнений» и прочее.
Позднее я прочел некролог Н. Я. Мандельштам, в котором наткнулся на фразу: «Это гнусная ложь, что великому искусству необходимо страдание». Слова принадлежали нобелевскому лауреату по литературе.
Стихи в ту пору получались другие, по сравнению с уральскими. Мне они казались лучше. Я и сейчас так думаю. Но «лучше» только как этап к другим, более поздним, стихотворениям. Все же что-то в них меня не устраивало. Однажды я пошел в книжный магазин и купил книгу по теории стихосложения. Горизонты моей вселенной вновь расширились. Поначалу я даже растерялся. Но потом принялся за глубокое погружение.