. Спасаясь от этого характера, мы покинули пределы Заречного.
Нижний Тагил с радостью предоставил нам политическое убежище. Причин нашего появления именно там было несколько. Баранчинский завод – один из ветеранов отечественной промышленности, находился вблизи Тагила. Близость другой ветви родственников внушала моим родителям больше оптимизма при взгляде на будущее. К тому же, Тагил – большой город, следовательно, преимуществ цивилизации там несравненно больше, чем в глухой деревне. Да и руки, и головы там ценились не меньше Заречного. Недостаток у города был один: синий снег. В черте города находились металлургические предприятия, которые, подобно Пикассо или Малевичу, занимались окрашиванием местной флоры, фауны и вообще всего вокруг в незапланированные для них природой цвета. Снег был синим или зеленым (как и лица жителей), небо – желтое; земля постоянного цвета не имела.
Там я начал первые посещения муниципальных (анахронизм: подобные буржуазные слова были в пору моего детства вне закона) организаций. И вот тут я уже вынужден претворять в жизнь одно из писательских правил Н. Н. Берберовой: «не беда, если на 600 страниц автобиографической прозы приходится 600 страниц автобиографического умолчания»[5]. Формулировка не совсем точна, но суть сохранена. Именно этим периодом отмечены те мои поступки, о которых, слишком догадываясь об их причинах и особенно следствиях, я вынужден умалчивать. Побережем нашу нравственность.
Однако главное событие моей жизни в этом среднеуральском городе перекрыло многое. Я считаю моментом своего настоящего рождения не тот миг в пронзенной светом комнате, который сопровождался мощным голосовым аккомпанементом. Истинное рождение произошло тогда, когда я научился читать. Прекрасно помню эти мгновения.
Мы сидели с мамой в зале нашей квартиры, продуваемой всеми местными сирокко и бореями. Хрустальная посуда, лукаво поблескивая из-за толстых стекол шкафа, неизменно отзывалась на мерный шаг проходящего мимо окон трамвая. Солидарность часов с хрусталем наполняла комнату чуть слышными твердыми звуками. В руках у нас была небольшая книга, содержание которой уже навсегда исчезло в недрах моей памяти. Я старательно выговаривал какие-то крючки и палочки, к моему величайшему изумлению называемые мамой странным словом «буквы». Эти буквы упорно не желали складываться в слова и предложения. Они бодро двигались вслед моему пальцу, перепрыгивали через цветные картинки, весело перелезали на следующую страницу, но упрямо не брались за руки. Дерево не становилось лесом, птица – стаей, изба – деревней. Парад сравнений не может отразить моего мокрого отчаяния. Сцена напоминала известную скульптуру из Русского музея, называющуюся «Первый шаг». Скульптор Каменский показал молодую маму и ее малыша, который, временно изменив собачкам и паровозам, начал приучение своих подошв к поверхности пола. Трудность сего первого шага должно было отразить нечеловечески серьезное выражение лица подопечного. Вероятно, Зевс, в очередной раз водворяя мир между народами, имел такое же лицо.