После чтения стихов начинающих поэтов постаревший, много переживший, стремящийся ныне играть роль третейского судьи, эдакого литературного арбитра, символист Валерий Брюсов объявил Анатолия Мариенгофа. Но выступление его было недолгим.
– Не оскорбляй публику, хам! К чертовой матери… – началась перебранка с сытыми посетителями. От ближайшего к эстраде столика в сторону Мариенгофа полетел смачный плевок.
Снисходительно улыбаясь, Брюсов развел руками. Что, мол, поделаешь, Анатолий Борисович! Публике не по нутру, как вы «молитесь матерщиной». Извините, спасибо.
Есенин, наблюдавший из-за столика за позором приятеля, закричал:
– Толя, дай в морду этой сволочи! Я тебе помогу! – Легко вскочил на эстраду и, сунув пальцы в рот, оглушил зал диким свистом.
Озорничать на эстраде тогда было модно, а публику «Домино» сам бог велел ошарашивать.
– Молчать, я – Есенин! Объявите, Валерий Яковлевич! – и повернулся к залу, очаровывая всех своей необычной улыбкой.
– Что объявить, Сергей Александрович? Вас? Но вы уже представились, – съязвил Брюсов.
– Поэму новую… «Сорокоуст».
Брюсов поднял руку, призывая публику к вниманию:
– Бывший новокрестьянин, нынешний имажинист Сергей Есенин прочтет нам что-то новенькое… «Сорокоуст». Рожайте, Сергей Александрович!
Есенин побледнел, улыбка сошла с его лица, он шагнул к краю эстрады, поднял руку со сжатым кулаком, словно шашкой рубанул воздух:
Трубит, трубит погибельный рог!
Как же быть, как же быть теперь нам
На измызганных ляжках дорог?
Вы, любители песенных блох,
Не хотите ль пососать у лирика?
Скоро заморозь известью выбелит
Тот поселок и эти луга.
Никуда вам не скрыться от гибели,
Никуда не уйти от врага.
Есенин читал громко, так громко, что проходящие по Тверской мимо кафе люди останавливались, прислушиваясь к срывающемуся на крик голосу.
А в это время в зале поднялись невероятный шум, свист, топот, крики:
– Долой! Хватит похабщины! Хам!
Мариенгоф, словно мстя залу за свое поражение, во весь голос кричал:
– Давай, Сергун! Давай, Есенин! Браво! Читай дальше!
Брюсов непрерывно звонил в колокольчик, пытаясь утихомирить посетителей.
– Доколе мы будем бояться исконно русских слов? Господа!
Но шум не смолкал. Тогда Есенин поднял руку и вновь улыбнулся. Эта его детски-наивная улыбка обезоружила и примирила всю эту разношерстную публику. Как будто солнечный луч пробился в наполненный дымом зал.