– Нет. Ты крепок как скала. Потрескался только. Устал. Вел себя странно.
– Что я сделал? – Глаза лежащего прояснились.
– Выставил себя ужасным глупцом.
– Да?
– Ты вымыл все грифельные доски. В институте. С мылом.
– И все?
– Ты сказал, что надо начать все сначала. И погнал декана за мылом и ведрами. – Они рассмеялись разом. – Остальное уже неважно. Поверь, ты их занял надолго.
Теперь-то всем было понятно, что его новогоднее письмо в «Таймс», полное необычной для него ярости, было симптомом. Для многих это стало облегчением – для тех, кому неуютно было думать об этом письме как об укоре. Весь институт теперь вспоминал, что Гидеон уже не первый месяц был не в себе. Какое там – уже три года, с тех пор как лейкемия унесла его жену Доротею. Конечно, он мужественно перенес потерю, но разве не стал он после этого отстраненным? И с каждым годом все больше? Никто не замечал этого лишь потому, что Гидеон был очень занят. Он перестал брать отпуска, выезжать в семейный домик у озера, а все произносил речи в обществе по защите мира, в котором был сопредседателем. Он слишком много работал. Теперь все было ясно. Только почему-то никто не замечал этого до того апрельского вечера, когда Гидеон начал публичную лекцию по вопросам научной этики. Сначала он молчал, глядя в зал, 35 секунд (приблизительно; кто-то из матемафилософов в зале засек время, когда тишина стала болезненной, но еще не была невыносимой), а потом медленно, тихо, хрипло – никто не мог потом выкинуть из головы его голос – объявил: «Основной проблемой, занимающей ныне физиков-теоретиков нашей половины Западного полушария, является квантовое определение смерти». Потом он закрыл рот и уставился на аудиторию.
Конец ознакомительного фрагмента.