Уже из дома я отправляю своё стихотворение «Папаша Хемингуэй в Персии» по электронной почте доктору Пуччини.
Приветствие протянутой ладони,
И на персидском пара первых фраз:
В его руке моя ладошка тонет.
Мой бог! – Я с ним знакомлюсь в первый раз.
Я с детства полюбил его героев,
В его рассказе слыша чаек крик,
Я был мальчишкой там где жили двое —
Старик и море. Рыба и старик.
И в памяти остался ясный след
Его рассказа из любимой книжки,
Но время шло, и «Папы» больше нет,
И я уже давно не тот мальчишка.
В конце своих скитаний, наяву,
В Америку без паруса и флага
Через огромный океан плыву,
Как в нём когда-то плыл старик Сантьяго.
Спрошу себя – «Кто этот человек»?
И кем он был – далёкий бог из детства,
Который мог вперёд на целый век
Оставить нам, советуя, в наследство
Секретов скрытых до своей поры
Волнующие тайны мирозданья?
И, приняв честно правила игры,
Он в жизнь явился как на поле брани.
И как его ни искушал наш мир,
Звериный зов скрывая ярким глянцем,
В полях иллюзий с реками крови
Он вместе с ним кружил в смертельном танце.
И с миром вёл жестокую игру,
А за рядами строчек на бумаге
Он отражал свою любовь к нему —
К боям быков или к собачьей драке,
К любимым женщинам мог и на гору влезть,
Любил охоту, в Африке – сафари,
Любил хороший виски и поесть
И посидеть за выпивкой в Гаване.
Он мог по скалам вверх взлететь легко,
И, стоя высоко на горной крыше,
Он, этот мир постигнув глубоко,
Свой дух над жизнью поднимал всё выше.
Он жил любовью, честью дорожил,
И, отвергая в жизни искушенье,
Ценил свободу и свободой жил
И продолжал вести своё сраженье.
Он знал, как надо было жить любя,
Как дух свободы в этой жизни нужен,
И ради жизни раскрывал себя,
Буквально вывернув себя наружу.
Не он ли шёл в атаку на штыки?
И проходил через огонь и трубы…
И тело разрывали на куски
Война и острые акульи зубы.
И Папа выворачивал себя:
Сомнения его одолевали,
И, истины простые не любя,
Его потом в ответ не раз клевали.
Но Папа был приманкой и крючком,
Он был повсюду и в любой детали
И парусом, и в море ветерком,
И рыбаком, которого все знали.
Я, как и он, во все вживался роли,
Когда его я открывал по книжкам,
И, как и он, был «Стариком и морем»,
Крючком, приманкой, морем и мальчишкой.
И думаю, что Папа понимал,
Что сам он был и рыбой, и акулой,
Он каждой вещи облик принимал,
С которой сама жизнь его столкнула.