На этих вечерах часто и много говорили о жизни крестьян при крепостном праве. Рассказывала об этом главным образом бабушка Варвара, которая с детства работала на барщине, – о том, как пороли крестьян на конюшне, запарывая до смерти, как издевались над девушками, особенно красивыми: их выдавали замуж только после барина или его сыновей. Многие потом сходили с ума, топились, вешались. Она указывала и могилы этих несчастных женщин за околицей, потому что на кладбище хоронить их было «грех», как умерших «не по божьей воле, а самовольно». В этих рассказах можно было встретить и Салтычих[14], и Ноздревых[15], и иных самодуров-помещиков, о которых так много сказано в художественной литературе 40-х и 60-х годов. Можно представить, какое влияние оказывали на наши детские души такие беседы!
В 1914 году, уже пройдя тюрьмы и ссылку, я приехал в родное село. После работы, почти в полночь, я отправился в баню. Пошел один. Хозяин моей квартиры, знавший меня с детства, не хотел пускать меня: как можно?! время близится к полуночи, когда вся нечистая сила действует! Я настоял на своем и пошел. Только начал мыться, слышу в предбаннике кашель, открываю дверь и вижу младшего сына хозяина, Никишку. Велел ему уходить домой, что он и сделал с удовольствием, потому что рядом был пруд, где частенько «видели» русалку. Наутро узнаю о разговоре с соседями о моей «храбрости». Порешили, что я, как бывший каторжник, душа которого все равно давно погибла, не боюсь ни бога, ни черта. Я об этом упомянул потому, что мой хозяин, Филипп Андреевич, был грамотный, развитой человек. Чего же было ждать от людей из глухих деревень, которые меня окружали во времена моего детства?
После падение крепостного права крестьяне нашего села оставались в вечном долгу у помещика, не имея ни своего леса, ни выгонов, ни лугов. Лес брали у помещика, луга, выгоны арендовали у него же, отрабатывая натурой: каждый год удобряли, пахали, сеяли, пололи и убирали барину целое поле. Все это – последствие отрезков и отработок, о которых говорил В.И. Ленин. Наши крестьяне ежегодно прудили оба пруда в уплату за езду по плотине и ловлю рыбы. Своей земли по наделу у них было мало, но и за ту платили 50 лет. Например, на нашу семью из 9 человек земли приходилось всего 4 ½ десятины, по 1 ½ десятины в каждом поле. Из трех полей ежегодно засевали два, третье оставалось под паром. Конечно, этого не хватало, и отец каждый год арендовал несколько десятин у соседей-башкир. То же делали и остальные крестьяне нашего села. Сеяли овес, просо, рожь, полбу, гречиху, горох. Пшеницу никто не сеял – она в наших краях не росла. Бывало, кто-нибудь из кулаков ради забавы на башкирской земле посеет ее с полдесятины. Про такую пшеницу говорили – «пироги растут», а «пироги» эти только по колено и давали с полдесятины много-много пудов десять.