И я начал молоть какую-то чушь о том, как хочу утром распахивать окно, и вдыхать запах леса, и исписывать груды листов, так чтоб перо догоняло мысль, и завтракать деревенским молоком и свежим хлебом, и думать думы над обрывом, глядя в синюю даль…
– Щербатин, я хочу говорить, что я поэт, а не разнорабочий. Почему эти свиньи при слове «поэт» сразу отодвигаются и смотрят, как на кретина?
– Мы сбежим от этих свиней, Беня… Сбежим, прямо сейчас. Есть у меня лазейка. Они нам еще позавидуют. Только не говори завтра, что сам не хотел этого.
– Хочу, Щербатин, очень хочу, – неистово клялся я. – Вывези меня из этого дерьма, помоги все начать заново.
– Помогу, Беня, помогу....
Он неверными шагами направился к телефону, но тот оказался разбит – не помню, когда это мы успели. Тогда он принялся лазить по карманам и наконец нашел мобильник. Грузно уселся на подоконник, набрал номер.
– Привет, это я… Про должок помнишь? Только нас двое. Что? Не скупердяйничай…
Я вдруг заметил, что он крутит в пальцах ту грязную бумажку, которую сунул мне бродяга. Впрочем, мне уже было плевать.
– Ну, хватит спорить, вызывай своих замораживателей… – наговаривал Щербатин в трубку. – Что? Не замораживатели? А кто? Ах, обезвоживатели…
Меня уже терзала зевота, переходящая в тошноту, в висках ломило. Я старался не думать о том, как буду себя чувствовать завтра.
– Все! – объявил Щербатин и со сладострастием рассадил телефон о стену. Посыпались детальки.
Но и этого ему показалось мало. Он порылся в груде хлама на полу и нашел, кажется, тюбик губной помады. И этой помадой написал прямо на обоях слово из шести букв, означающее в экспрессивной форме окончание чего-либо. И поставил жирный восклицательный знак.
– Все, Беня! Ложись, отдыхай, о нас позаботятся.
Я, идиот, даже не попытался что-то прояснить. Я был доволен, что кто-то в очередной раз за меня все решил.
Я очнулся лишь на минуту и увидел над собой человека в голубом халате.
– Спокойно! – Он улыбнулся и ввел мне в плечо иглу шприца.
* * *
– А-а-а-а!!!
Чей-то жуткий крик привел меня в чувство. Впрочем, оказалось, ору я сам. И, пожалуй, было от чего орать.
Мне казалось, что меня ломают на куски. Тело мое стало каким-то жестким, несгибаемым, будто хлебная корка. От малейшего движения – невыносимая тупая боль в мышцах и суставах. Вдобавок, было холодно. И, кроме того, я был совершенно голый.