Они продолжали спокойно беседовать, как вдруг среди завывания бури услышали стук в дверь.
– Кому это не сидится дома в такую погоду? – спросил Иезекииль. – Сию минуту отворите!
Дверь отворили: на пороге стоял на своей единственной ноге виконт, с его черного плаща ручьями стекала вода, шляпа с пером промокла насквозь.
– Я поставил своего коня у вас в хлеву, – сказал он. – Дайте приют и мне, прошу вас. Ночь нынче не для прогулок.
Все посмотрели на Иезекииля. Я спрятался под стол, испугавшись, что дядя обнаружит меня в стане врагов.
– Садитесь к огню, – сказал Иезекииль. – Для гостей в этом доме дверь всегда открыта.
У дверей лежала куча тряпья – его расстилали под деревьями во время сбора олив. Медардо устроился на нем и заснул.
Гугеноты в полумраке собрались вокруг Иезекииля.
– Отец, Одноногий у нас в руках! – зашушукались они. – Неужели мы дадим ему уйти? Неужели позволим и дальше губить невинных? Иезекииль, не настало ли время Косозадому платить по счету?
Старик воздел кулаки к небу.
– Чума и холера! – Его крик, приглушенный до шепота, не стал от этого менее яростным. – Где это видано, чтобы в нашем доме подняли руку на гостя? Я сам буду сидеть подле него и охранять его сон.
И с ружьем через плечо он встал около спящего виконта. Медардо открыл свой единственный глаз.
– Что вы здесь делаете, отец Иезекииль?
– Охраняю ваш сон, мой гость. Вас многие ненавидят.
– Да, это так, – согласился виконт, – я поэтому не ночую в замке, боюсь, как бы слуги не придушили меня во сне.
– И в моем доме вас не любят, синьор Медардо. Но сегодня вас никто не потревожит.
Виконт помолчал.
– Иезекииль, я хочу принять вашу веру, – молвил он.
Старик не ответил ни слова.
– Меня окружают ненадежные люди, – продолжал Медардо, – я хочу разделаться с ними и призвать в замок гугенотов. Вы, отец Иезекииль, будете моей опорой. Я объявлю Терральбу территорией гугенотов и поведу войну против католических князей. Во главе войска я поставлю вас и ваших родных. Так вы согласны, Иезикииль? Вы можете обратить меня в вашу веру?
Старик, недвижный, как скала, стоял перед ним; через его широкую грудь наискось лег ружейный ремень.
– Я мало что помню из нашей веры, – сказал он, – так что не мне обращать кого бы то ни было. Я со своими грехами останусь на этой земле, а вы с вашими останетесь на своей.