Потом Лу долго выговаривала мне за все: за пьяные откровения с
Каем Фотеном, за самоубийственную атаку во время обороны столицы,
за то, что опять проигнорировал ее наставления касательно ресурсов
души.
— Антон, пойми правильно, то, что ты сделал дважды — уже
изменило тебя. Ты что, не чувствуешь этого? Задумайся.
— О чем же? Что изменилось?
— Сколько ты человек убил за последние месяцы?
Я осекся. И вправду, сколько? Двое в переулке — третий выжил.
Потом я зарубил подосланного убийцу на рыночной площади. Еще один
бандит умер после моего допроса в темнице. Двух его товарищей я,
фактически, приговорил к смерти и сделал это как-то… буднично, что
ли. Скольких я заколол копьем и умертвил ментальной магией во время
штурма, даже сосчитать тяжело. Больше полутысячи, я думаю, если
правильно оценивать итоговые подсчеты гвардейцев, что были тогда со
мной на стене правительственного квартала.
— Ну, предположим, много, — хмуро закончил я.
— Когда ты только оказался здесь — ты даже человека в лицо
ударить не мог, и крестьяне тебя в пыли пинали, хотя ты был выше их
всех на голову, — Лу была очень серьезна, — ты позволил себя
ударить ножом в кабаке, потому что и тогда сопротивлялся
насильственным методам решения вопросов. Никогда не проявлял
интереса к оружию, учился бою на мечах не слишком охотно, я же
видела. Это была просто навязанная обязанность, как и весь договор
Матери. Но посмотри, кем ты стал теперь, Антон?
— Человеком, который хочет выжить?
— Когда ты убил в первый раз, тебя вывернуло, я помню рвоту на
твоих сапогах в тот вечер. А теперь ты умертвил население
небольшого городка и считаешь, что все в норме. Это путь к безумию,
Антон. Я считала, что подобное — это подвиги в мою честь и ожидала
героя с похожими методами, но ты добился всего умом, а не силой. А
сейчас тебя засасывает эта тьма…
Меня стали раздражать рассуждения Лу. Какая к черту тьма? Там
был выбор крайне прост: или они, или мы. Я сделал то, что должен
был.
— Я не говорю, что ты не должен был этого делать, — Лу, не
напрягаясь, читала сейчас мои мысли, и никак препятствовать этому я
не мог, только если барьеры подниму, — я говорю о том, как ты это
принял и о том, что ты вновь готов на это пойти. Я же вижу.
— И что в этом плохого?
Я скрестил руки на груди и принял максимально агрессивную позу.
То сначала я бесполезный тюфяк, который за себя постоять не может,
то теперь я, видите ли, слишком жесток и умел в деле лишения жизни
других людей. Да ей просто не угодить!