– Не финиш! – зло выкрикнул я. – Это меня касается, я должен был ехать с ними! Останови, я тебе говорю!
– Нельзя! – твердо резанул мой страж.
Я поманил его пальцем, а он готовно наклонил ко мне голову. Я ухватисто взял в пригоршню его ухо и сжал вполсилы. Повернулся к Серебровскому и попросил:
– Саша, вели остановиться, или я оторву ему ухо!
Серебровский усмехнулся, помотал головой:
– Однако! – Помолчал, будто прикидывал для себя ценность охранного уха, и решил по-хорошему: – Изволь…
Я отпустил ухо не столько напуганного, сколько удивленного охранника, и Серебровский мягко сказал ему:
– Миша, не обращай внимания. В Болгарии иностранцев называют чужденец… Этот у нас тоже пока чужденец. Сходи с ним туда, а мы вас подождем.
Мы вылезли из машины, а Серебровский, приспустив бронированное стекло, сказал охраннику:
– Ты проследи там, чтоб кто-нибудь не подснял нашего шустряка-чужденца…
Мы с подругой лежали обнявшись на тахте, и этот жалобный матрас летел сейчас над миром, как ковер-самолет.
Его несла над этой заплеванной, обиженной землей, над облаками легкой дремы и сладкого полузабытья острая тугая сила моего вожделения и ее уже уходящая нежная агония: «О мой родной, лучший мой, единственный…»
Потом Лора оттолкнула меня, взяла с тумбочки очки, надела, и лицо ее сразу построжало, как у училки, проверяющей мою контрольную – грамотно ли все сделал, есть ли в моем сочинении искреннее чувство или только чужие цитаты с ошибками? Долго смотрела она в мое лицо и решила, наверное, что я на этот раз ничего не списывал, не подглядывал, подсказками не пользовался.
– Ты мне снился, урод несчастный.
– И ты мне снилась… Лежишь, бывало, ночью на шконках, вокруг сто двадцать мордоворотов храпят, как танковая колонна. Безнадега, вонь и мгла… А я лежу и о тебе, единственной, сладкой, как эскимо, мечтаю…
– Ну что ты врешь, Кот позорный! – засмеялась она. – Мечтал бы – хоть раз открыточку прислал, я бы к тебе приехала…
– Лора, цветочек мой душистый! Декабристка моя хрупкая! Тебе на свиданку в зону нельзя, туда только законных супружниц пускают. А мы с тобой, слава Богу, в сплошном грехе сожительствуем.
– К сожалению…
– Не жалей. Представь себе – вот это наше сладкое хряпание называется супружеский долг! Долг! Как трояк до получки! Полный отпад!